Александр Проханов - Теплоход "Иосиф Бродский" Страница 17

— Теперь доставай «малых мира сего», — торопила его прекрасная пациентка.

Врачеватель извлек березовый туесок и высыпал на нее лесных муравьев, которые расползлись по распаренной спине, покрывая ее укусами. Женщина, повизгивала от наслаждения, выделяя в местах муравьиных укусов капельки желтого пота. Тувинец снимал их костяным лезвием и стряхивал в склянку.

— Теперь эликсир «Хозяин тайги» и мазь «Хозяйка ущелий», — требовала женщина.

Молчаливый лекарь извлек бутылку с желудочным соком медведя и флакончик с ядом горной гадюки. Лил на спину из обоих сосудов. Спина вскипала, покрывалась волдырями, сочилась ржавыми ручьями. Тувинец орудовал костяным ножом, стряхивал коричневатую жидкость в подставленную склянку.

— Теперь — «Удар милосердия». — Мадам Стеклярусова ловко стянула остававшиеся на ней покровы, обнажив две желтые продолговатые ягодицы, напоминавшие сросшиеся лежалые дыни. Тувинец сорвал с чресл повязку, освобождая заветный амулет, который оказался детородным отростком изюбря. Был украшен костями осетра, перьями орла, панцирем черепахи, кедровыми шишками и острыми иглами дикобраза.

С протяжным криком: «Уи-и-и уо-о-ол!» — нанес разящий удар, разделяя сросшиеся дыни. Стеклярусова возопила, оглашая ущелья победным криком оплодотворенной медведицы.

　К пристани Речного вокзала — шедевра сталинской архитектуры, где итальянское причудливо сочеталось с неандертальским, вылетел кортеж автомобилей. Вереница представительских машин перемежалась тяжеловесными «джипами» охраны, пылко мерцающими машинами сопровождения. Раскаленная вереница остановилась у теплохода. Телохранители помогали выйти тем, кого в народе называли «могучая кучка» и кто составлял ближнее окружение Президента. То были генпрокурор Грустинов, председатель Госдумы Грязнов, министр экономики Круцефикс, телемагнат Попич и министр обороны Дезодорантов. Все держались вместе, были встревожены, недоверчиво поглядывали на белоснежный, окруженный пышными огнями корабль. Шли по трапу гуськом, осторожно ставя ноги, словно боялись, что трап может рухнуть и они упадут в темную, с ртутным отливом воду.

— Василий Федорович прибыл? — спросил Грустинов у капитана Якима.

— Так точно, — по-военному отрапортовал капитан, называя номер каюты, в которой остановился Есаул.

Офицеры экипажа в белых мундирах с серебряными позументами, вооруженные кортиками, провожали вождей по каютам, передавая им ключи с костяной головой поэта, напоминавшие жреческие символы.

Прокурор Грустинов, как только оказался в каюте, запер на два оборота дверь. Осмотрел все углы, словно опасался засады. Постучал кулаком в стену, убеждаясь в ее прочности. Плотнее занавесил окно, чтобы чужой взгляд не проник с палубы в помещение. Извлек мобильный телефон, затрепетавший в его толстенной пятерне, как жемчужная раковина. Набрал номер отдаленной колонии, где за колючей проволокой с пулеметами, в тюремном бараке, на нарах, в серой робе зэка томился некогда могучий нефтемагнат. Узник давно уже отказался от своих либеральных воззрений. Миновал краткосрочную фазу увлечения социал-демократией. От «левого поворота» качнулся к национальной идее, призывая к национально-освободительной войне. Но и это осталось позади. Погруженный в мистику, исполненный видений, он принял православие и дал обет, выйдя на свободу, постричься в монахи. Генпрокурор внимательно следил за его эволюцией, с облегчением наблюдая, как в знаменитом узнике исчезает мстительность, он уже отказался от мщения своим мучителям и расхитителем нефтяной корпорации. Пел псалмы, призывал любить «врагов своих», особенно прокурора Грустинова. Однако грядущие в стране перемены, неизбежный уход Президента Парфирия и возвышение Куприянова, сулили прокурору неприятности. Набрав телефон начальника колонии, он сухо приказал:

— Так, полковник, слушай сюда. В прошлый раз ты докладывал, что заключенный «2769-7» назвал тебя «Брат мой», за что ты посадил его в карцер. Больше не сажай, понял? Пусть называет. Купи ему леденцов, скажи — я прислал. Пошей ему рясу, как он просил, скажи — я велел. Приведи к нему попа, скажи — я приказал. И вообще с ним помягче, помягче. Понял, полковник? Так-то, брат мой!

　Остальные члены «могучей кучки» вели себя столь же встревоженно. Министр экономики Круцефикс, оказавшись в замкнутом пространстве каюты, испытал ужас клаустрофобии. Тихо взвыл, стал биться головой о стены, рвать клочковатый комок бороды, петь гнусным голосом романс на стихи Гейне: «Кенст ду дас ланд, во ди цитронен блюэн…»

Спикер Грязнов, как всегда, когда волновался, в том числе и на заседаниях Государственной думы, разулся, достал небольшие ножницы и стал подстригать на ногах когтистые желтоватые ногти, бормоча: «Фракция думского большинства — ведь, в сущности, там одни идиоты!»

Министр обороны Дезодорантов уронил трость в угол, отклеил перед зеркалом накладной нос, промыл его в формалине. С помощью крохотной клизмы закачал пахучий зеленоватый раствор в зияющую дыру над губой, предохраняя пораженную мякоть от дальнейшего разложения. Вновь приставил эластичный протез носа, побрызгав лицо из баллончика душистой аэрозолью.

Телевизионный магнат Попич, маленький, нервный, тряся хохолком, забегал по каюте, названивая в тысячи разных мест. Возмущался, почему опаздывает на теплоход знаменитый телеоператор Шмульрихтер, в чьи обязанности входило снимать свадебное путешествие. Интересовался у дежурного по кораблю, в какой каюте разместился Куприянов и не спрашивал ли он о нем, Попиче. Домогался у подчиненных в «Останкине», в каком архиве хранится кассета, на которой заснят случившийся с Есаулом конфуз, когда тот, проходя по кремлевскому залу, споткнулся и едва не упал.

— Подбери-ка мне все, что у тебя есть на Есаула, особенно его подвиги в Чечне, с батальоном «Восток», — приказывал он помощнику, бегая по каюте.

　Из аллеи к причалу выкатила кавалькада, — «вольво», розовая, как фарфоровая ваза для омовения, комфортабельный автобус «мерседес» с нарисованной экзотической птицей, второй автобус, чуть меньших размеров, на борту которого рука скелета сжимала алый цветочек, небольшая фура, зачехленная тканью с нарисованным оскаленным псом. Из розовой раковины, в пене одежд, прекрасный и женственный, как Афродита, вышел известный модельер Словозайцев. Вслед за ним показался маленький черноусый человек, похожий на энергичного пса, по фамилии Русак — губернатор древнерусского города, славного своими победами над Ливонией. Он нарочито изображал из себя европейца и поощрял в своем городе не игру на гуслях, не колокольный звон, а рок-концерты и фестивали высокой моды, что сближало его со Словозайцевым.

Из автобуса стали невесомо выпадать высокие тонконогие женщины, манекенщицы, все в великолепных нарядах, похожие на цветущие астры. Из третьего экипажа по одному спрыгивали на землю странные неуклюжие существа, облаченные в оранжевые балахоны, скрывавшие тела и лица. Ступали кособоко, иные прихрамывая, иные задом наперед, и могло показаться, что под рыжими покровами прячутся приматы, — очередная затея падкого на выдумки Словозайцева.

Из фуры мускулистые служители стали выводить собак — в намордниках, на хромированных цепях. Казалось, что это боевые псы, предназначенные для смертельных схваток. На деле же Словозайцев хотел продемонстрировать великосветским пассажирам теплохода образцы экстравагантной собачьей моды.

Все двинулись на корабль. Собак отвели на корму, поместив в отдельный бункер, где приковали к крюкам. Животные крутились на цепях, нервно повизгивали, пялились розовыми от злобы глазами.

Существа в балахонах поселились в двухместных каютах на нижней палубе, под которой располагался двигатель. Служители заперли их в помещениях, а ключи унесли с собой. Длинноногих красавиц расселили по всему теплоходу, и они, едва оказавшись в каютах, принялись переодеваться, поправлять маникюр, делать массаж запястий и щиколоток, глотать питательные, не прибавлявшие веса таблетки.

Словозайцев, войдя в каюту, обнаружил, что в ней уже находятся несколько манекенщиц. Их искусственные безукоризненные зубы, улыбающиеся лисьи лица, протянутые к нему длинные коготки не предвещали ничего хорошего.

— Зи-зи, Ки-ки, То-то… Ну не надо, не сейчас… Я еще не переоделся, — жалобно умолял он, отступая от двери. Но красавицы только усмехались, поблескивая перламутровыми когтями, цокая отточенными каблуками, беспощадно сияя прекрасными глазами. — Ли-ли, Фи-Фи… Я прошу…

Красавицы кинулись на него, бросили на кровать, стали щекотать. Словозайцев извивался, хохотал, умолял оставить его:

— Фру-Фру, Мо-мо, я изнемогаю… Проказницы щекотали его под мышками, теребили пятки, забирались тонкими щупальцами в пах, лезли в уши, под язык. Словозайцев орал, хохотал, обливался слезами, корчился. Обессиливший, с выпученными глазами, вываленным языком, в коме, остался лежать на кровати. Манекенщицы по-матерински заботливо раздели его, накрыли одеялом, поправили подушку. Оставили лежать, видя, как дергается под одеялом беспомощная пятка.