Жозе Сарамаго - Странствие слона Страница 17

Но еще только через час вошел в городок караван людей и животных, усталых до той степени, что им едва хватало сил поднять руку или пошевелить ушами в знак благодарности за те рукоплескания, которыми встречали их граждане кастело-родриго. Представитель алькальда провел их на крепостную эспланаду, где могло бы разместиться по крайней мере еще десять таких караванов. Там ожидали их трое из семейства владельца замка, чтобы показать взводному помещения, приготовленные для его людей, а также и те, что могут потребоваться испанцам, если те не захотят разбить бивак за крепостными стенами. Алькальд, которому капитан после осмотра явился засвидетельствовать свое почтение, сказал: Вероятней всего, они так и поступят, то есть станут лагерем в чистом поле, а это помимо прочих выгод поможет избежать стычек. Отчего же вы полагаете, что могут быть стычки. Оттого что знаю испанцев, с тех пор как появился у них император, они дерут нос и пыжатся просто безбожно, но еще хуже, если вместо них прибудут сюда австрийцы. А чем плохи австрийцы, осведомился взводный. Почитают себя особенно сотворенными существами, стоящими выше остальных. Это грех весьма распространенный, я вот, к примеру, считаю себя выше своих солдат, а те — выше работяг. А слон, с улыбкой спросил алькальд. Слон не считается, слон не от мира сего. Я его в окошко видел, да, это впечатляющий зверь, хотелось бы рассмотреть его поближе. Он в полном вашем распоряжении. Я, право, не знал бы, как им распорядиться, да и прокормить бы не смог. Да, кормить его весьма накладно. И я так слышал, а потому и не вижу себя в этой роли, я ведь не король и не эрцгерцог, а всего лишь простой алькальд и располагаю лишь тем, что могу счесть своим. Взводный поднялся: Не стану более отнимать, сеньор, ваше драгоценное время, весьма благодарен за внимание, которое вы мне уделили. Эго входит в мои должностные обязанности, сеньор капитан, иное дело — если бы вы согласились погостить у меня. Спасибо за приглашение, чрезвычайно лестное для меня, однако я должен быть со своими людьми. Понимаю, понимаю, должен понимать, но все же надеюсь, вы не откажетесь отужинать со мной как-нибудь на днях. С огромным удовольствием, но все зависит от того, сколько мы здесь пробудем, испанцы могут ведь появиться уже завтра, а могут и сегодня. Я выставил дозорных, они нас известят об их приближении. Каким же манером. Голубиной почтой. Капитан изобразил на лице сомнение: Я слыхал о почтовых голубях, сказал он, но, признаться, не очень верю, что птичка способна пролететь столько часов, покрыть такие расстояния и безошибочно найти свою голубятню. Вот вам и представится случай убедиться в этом собственными глазами, с вашего разрешения, я уведомлю вас, когда голубь прибудет, дабы вы лично присутствовали при извлечении и чтении послания, притороченного к его лапке. Если так и дальше пойдет, когда-нибудь послания будут передаваться по воздуху без посредства голубиных крыл. Полагаю, это будет потруднее, с улыбкой отвечал алькальд, однако же все может статься, если только мир устоит до тех пор. Мир. Ну да, сеньор капитан, мир, без него ничего не получится. Не буду злоупотреблять вашей любезностью и пойду. Беседа с вашей милостью доставила мне живейшее удовольствие. Для меня, сеньор алькальд, да после такого перехода это было подобно стакану холодной воды. Которую я вам не предложил, кстати. В следующий раз. Так не позабудьте же о моем приглашении, сказал алькальд вслед взводному, уже спускавшемуся по каменной лестнице. Прибуду точно к сроку.

Едва лишь войдя в замок, он вызвал к себе сержанта и отдал ему распоряжения насчет тех тридцати человек, что были взяты для тяжелых работ. Раз уж они больше не нужны, завтра пусть отдохнут, а послезавтра — отправляются в обратный путь. Предупреди интендантов, пусть выдаст им провианта на дорогу, тридцать человек — это тридцать ртов, тридцать языков и множество зубов, и, разумеется, обеспечить их до самого лиссабона никак невозможно, но хоть бы на первое время, а дальше уж пускай сами расстараются, подработают или. Или украдут, вставил сержант, исключительно чтобы неоконченная фраза не повисла в воздухе. Пусть устраиваются как знают, промолвил взводный, за неимением лучшего прибегнув к одной из тех универсальных расхожих формул, во главе которых идеальным примером самого бессовестного лицемерия выступает совет бедняку, получившему отказ в подаянии, терпеть, ибо тем же занимался и христос. Старшие пожелали узнать, когда смогут они получить заработанное, на что взводный велел передать, что сам этого не знает, а им надлежать будет в Лиссабоне справиться у самого секретаря либо у того, кому им поручено будет. Однако советую вам, сказал он, а сержант донес эту фразу слово в слово, не являться во дворец скопом, ибо дурное впечатление могут произвести тридцать оборванцев — и не просто дурное, а такое, будто собрались брать его приступом, и, по моему разумению, явиться следует лишь старшим и никому больше, а тем должно будет по силе-возможности привести себя в порядок и божеский вид. Один из этих старших, уже впоследствии повстречав взводного, попросит у него разрешения высказаться — и затем лишь, чтобы выразить горькое сожаление по поводу того, что не смог дойти до вальядолида. Капитан не знал, что на это ответить, и несколько секунд они молча глядели друг на друга, а затем каждый пошел жить своей жизнью.

Солдатам же своим капитан вкратце и бегло обрисовал положение в том смысле, что, мол, ожидается, хоть и неизвестно точно когда, прибытие испанцев, сведений пока нет, и в этом месте буквально в последний миг успел ухватить уже готовое слететь с языка упоминание о почтовых голубях, поскольку осведомлен был о том, сколь пагубно любое послабление по службе. Он не знал, что среди его подчиненных было два голубятника, два колумбофила, и хоть слова этого в ту пору еще не существовало, оно уже скреблось в двери с тем делано рассеянным видом, какой имеют все новые слова, когда просят впустить их. Солдаты стояли вольно в буквальном, а не в строевом смысле, ad libitum, то есть кому как заблагорассудится. Не за горами, однако, время, когда, чтобы принять стойку вольно, потребуются от военного человека усилия не меньшие, чем от самого бдительного часового, который высматривает приближающегося неприятеля. На полу разбросаны были охапки соломы густоты достаточной, чтобы лопатки не слишком страдали от несносной твердости каменных плит. Вдоль стены стояли ружья. Дай-то бог, чтобы не понадобились, подумал взводный, озабоченный тем, как бы передача соломона не сделалась по бестактности одной или другой стороны casus belli. В памяти его отчетливо предстали слова секретаря перо де алькасовы-карнейро, в том числе и те, разумеется, что были сказаны, но главным образом — те, что лишь подразумевали простую мысль, что, мол, если испанцы или австрияки выкажут недружелюбие или устроят провокацию, действовать надлежит сообразно обстоятельствам. Взводный, правда, и представить себе не мог, чтобы солдаты, будь то испанцы или австрийцы, по завершении марша повели себя вызывающе или хотя бы недружелюбно. Однако понятно, что командир кавалерийского взвода не обладает ни разумением, ни политической опытностью государственного секретаря, а потому поступит правильно, доверившись руководству людей много знающих, в час, когда настанет, если настанет, время действовать. Именно эти мысли вертелись в голове взводного, когда в импровизированную казарму вошел субхро, которому попечением сержанта оставлено было несколько охапок сена. И при виде погонщика взводный ощутил некое душевное неудобство, проистекавшее, очевидно, от не вполне чистой совести, ибо совсем забыл справиться о здоровье слона, не навестил его, словно бы после прибытия в замок почел свою миссию исполненной. Ну, как там поживает соломон, спросил он. Когда я оставил его, он спал, отвечал погонщик. До чего ж могутное животное, с деланым восторгом воскликнул капитан. Да что ж, пришел, куда привели, а сила его и мощь родились с ним вместе, в них его заслуги нет. Больно сурово отзываешься ты о бедном соломоне. Это, надо полагать, из-за истории, что рассказал мне сейчас один из моих подручных. Что за история, осведомился взводный. История коровы. У коров бывают истории, с улыбкой спросил взводный. У этой — была, двенадцать дней и двенадцать ночей в галисийских горах, где холод, и дождь, и лед, и камни режут как бритвы, и кустарник царапает как когти, и кратчайшая передышка, и снова схватки и нападения, и вой, и мычание, и все это история одной коровы, которая заблудилась в полях со своим теленком и оказалась окружена волками, и двенадцать дней, двенадцать ночей кряду должна была защищать себя и своего детеныша, вести бесконечную битву, жить на пороге смерти, в кольце ощеренных клыков, разинутых пастей, метаться из стороны в сторону, бодаться и лягаться, причем ни один удар не мог пропасть втуне и не достичь цели, да, она дралась за свою жизнь и жизнь своего сосунка, а тот еще время от времени припадал к ее вымени и медленно сосал, меж тем как к ним, дыбя шерсть на загривке, торчком поставив уши, приближались волки. Субхро перевел дух и продолжал: И через двенадцать дней нашли и спасли корову, и корову, и теленка, спасли и с торжеством отвели в деревню, однако история на этом не кончается, продолжалась она еще два дня, потому что сделалась корова буйной, потому что научилась защищаться, потому что никто не мог укротить ее или хотя бы близко подойти, и вот наконец погибла она, убили ее, не волки убили, которых она за двенадцать дней одолела, но те же самые люди, которые ее и спасли, не исключено, что даже сам хозяин и убил, ибо не способен был понять, что, научившись однажды драться, смирная и покорная скотина остановиться уже никогда не сможет.