Михаил Липскеров - Путешествие к центру Москвы Страница 17

– Ничего не понимаю. При чем здесь Кемеровский и моя давняя приятельница Ленка Камбурова?

– А при том, что публика у Кемеровского не совсем такая, как у Камбуровой. И имеющегося спецназа могло не хватить для сохранности района Соколиная Гора в случае твоего, параллельного с Кемеровским, выхода на сцену кинотеатра имени Моссовета. Вот так вот Пантюхин все и объяснил директору дельфинария. Пока древний мент и телевизионщик тебя раздевали.

– Стоп! Для чего они меня раздевали?

– Так ведь не выпускать же тебя на сцену одетым?

– А почему нет?

– Сам подумай. Какая в дельфинарии сцена?...

– Ёптыть, – схватился я за голову. – Ну и что было?

– Что было? Что было, то было. Собрали со зрителей еще по двести рублей за показ редкого дельфина-гастролера проездом из Парижа в Замудонск и кинули тебя в бассейн.

– Так, очень здорово. А налить редкому дельфину-гастролеру у тебя есть?

Никитич изобразил восхищение:

– А я думал: когда ты спросишь? А то вот уже тридцать минут, как ты проснулся, и все еще сухой. Я не в том смысле, – уточнил он, увидев, что я посмотрел на трусы.

– Так есть или нет?!

– Не ори. Девочек разбудишь.

Проснувшийся ослик заорал «Иа-иа-иа!».

– Видишь, – сказал Никитич, извлекая из-под себя бутылку «На бруньках», стакан, помидор и кусок хлеба, и все одной рукой, – Тимофей от твоего крика заикаться начал.

Я принял на грудь, меня перекосое...ило, но полегчало.

– И что было дальше? – спросил я спокойнообреченным голосом.

– А дальше, – распахнул в восторге рот Никитич, – дальше был триумф. Да вот девчонки тебе лучше меня расскажут.

Я повернул голову. В кроватях в ночных рубашках стояли... Где мои семнадцать лет?

Это были совершенно очаровательные, восхитительно сонные чувишки. И личики у них были абсолютно детские. Я такие личики помнил. Два. Одно из них было на ветхой открытке «С Рождеством Христовым» 1912 года, а второе в зеркале, когда я заглянул в него по пути на каток «Динамо» в 1946-м. И не важно, сколько лет было этим чувишкам, но если какая сука, то я, бл...дь, не знаю, что с ним сделаю! Потому что непозволительно пользовать генофонд нации без Божьего благословения. Потому что Бог этого не простит, а нации уже не будет. И так по грани ходим. Причем это я так думаю, потому что я так хочу думать. А может быть, мы уже прошли точку невозврата, и нация растворена в контрацептивах, выкинута на помойку в импортных презервативах, выковыряна щипцами гинеколога и спицей («есть одна бабка, и никто ни об чем ни-ни, как не бывало, и для свадьбы все сотворим, глазки потуплены, голосок срывается, и щечки в смущении. Только на свадьбе ни капли, а то по-выпимши х...й его в рот потянешь, и он может чего-нито заподозрить. Ежели не нажрется сам, конечно»).

Так я размышлял, пока девочки умывались и переодевались за занавеской, а я терпеливо ждал их возвращения для разъяснения обстоятельств, приведших меня к триумфу в дельфинарии.

Мы сели за стол. Без пони и ослика, конечно. Им у них в загоне накрыли. Морковка, овсянка в виде овса, по куску хлеба и по куску сахара. Эти пони и ослик – вегетарианцы, потому что, сколько я ни пытался запихнуть в них колбасу, они ее отвергали. А уж о «На бруньках» я и не говорю. Может быть, где-то в природе и есть пьющие ослики и пони, но эти были воспитаны в строгости. Кстати, девочки за завтраком тоже ни капли. Хотя я встречал их возраста, которые не только за, но и вместо. И прекрасно себя чувствовали. По крайней мере, до большой перемены. А там, рядышком со школой, в ларьке – по пивку. А эти – нет. Этих Сергей Никитич в строгости держал. Родителей у них не было. То есть они были. Мать, во всяком случае. Потому что уж совсем без родителей как-то не получается. И мать эта была дочкой Сергея Никитича. Она в свое (а может, и не в свое) время завербовалась на крабовый завод, где и подзалетела от погранца, который пообещал на ней пожениться. До того. А после уже не обещал. Этот погранец был из какого-то сибирского села. По их сибирским обычаям порченых девок замуж не берут. Портить их – это всегда пожалуйста, а вот замуж после этого брать! Не принято! Ничего личного, просто у них обычаи такие. Очень строго у них с этим делом. А на Шикотане так вообще! Там три тысячи штук женского пола разного возраста, красивости и потребности мужского пола. А мужиков – с десяток гражданских да погранцы числом двадцать шесть. И в увольнительные им, кроме поселка Крабозаводск с градообразующим предприятием – крабовым заводом, идти некуда. А при заводе был клуб, где по субботам и воскресеньям устраивались танцы. Где на шесть-семь находящихся в увольнении погранцов приходилось штук двести девиц. И шесть-семь погранцов из них и выбирали себе даму для после танцев. У входа в клуб на стационарном стенде, где было написано «В 19 часов – кино. После кино – танцы» даже была сделана губной помадой приписка: «После кино – fuck». Как видите, в середине девяностых цивилизация пришла и на Шикотан.

Так что неудивительно, что дочка Сергея Никитича осталась без отца для своих дочек. Она влюбилась, а совета от матери получить не могла. Уж очень долго в те годы шли письма на Шикотан. Да и матери у нее не было. Потому что она, мать дочки и жена Сергея Никитича, умерла при родах. Ее, дуру, угораздило рожать в самый Новый год. В Новый 1976 год. Кто ж рожает в Новый год, когда вся страна празднует? В том числе и роддом, который есть малая частичка нашей великой родины, связанный с ней пуповиной родившихся в нем младенцев. А то, что умерла... Что ж поделать? Раз не могла потерпеть до 2 января, когда роддом в себя придет?

Так что не было у дочки Сергея Никитича возможности получить маменькин совет. Вот и залетела. В любовь поверила. Родила она под Новый 1994-й в райбольнице города Малокурильска двойню. Не могла, дура, потерпеть до 2 января.

И Сергей Никитич в 96-м летал за ними в детдом Южно-Сахалинска, чтобы у девочек была семья, состоящая из одного деда. У других девочек и того нет. У многих девочек. У очень многих. Что поделаешь...

Сергей Никитич их один воспитывал. Он даже ушел с ткацкой фабрики, где работал наладчиком, и устроился контролером при дельфинарии рядом с домом.. Чтобы за девочками постоянно присматривать. Встречал их сначала из детского сада, а потом, когда они подросли, и из школы. Потому что подросли они очень красиво. И на них стали глядеть. А район у нас... Рабочий район у нас.

Однажды он задержался в дельфинарии из-за болезни кассира. Вынужден был и за кассира, и за контролера. И пока сдавал выручку за шестичасовое представление, то да се, забрать девочек из школы он не успел. А была зима, и дни были короткие, и тьма рано опустилась на район Соколиная Гора стольного города Москва. И тати ночные, и люд непотребный рано вышли на ночной промысел. И девочки, самостоятельно возвращавшиеся из школы, как раз и повстречали этот непотребный люд в районе тридцать шестой больницы. А люд потребный делал вид, что это его не касается. К тому же незачем созревшим девицам двенадцати лет шляться по улицам в районе тридцать шестой больницы в шесть часов вечера зимой, когда дни были короткие, и тьма рано опустилась на район Соколиная Гора стольного города Москвы. Неизвестно, что бы случилось, но тут появился Сергей Никитич, торопящийся за своими внучками...

Когда ментовка приехала, Сергей Никитич лежал на снегу. Вернее, лежал не совсем на снегу, а на внучках, раскинув руки. Он пытался встать, но не мог. Непотребный люд в двух местах перебил ему позвоночник металлическим дрыном неизвестного назначения. Так в протоколе и было записано. А как еще писать? Дрыном для перебивания позвоночников? Не бывает таких дрынов. Короче говоря, ходить он больше не мог. Да и хрен бы с ним. Девочки остались целы. В дельфинарии сэкономили на рыбе и купили Сергею Никитичу инвалидную коляску. Квартиру свою он стал сдавать вьетнамцам с Черкизовского, и на эти деньги и зарплату от ослика и пони содержал своих внучек в целости и сохранности.

Об этом я узнал от Сергея Никитича, когда девочки ушли вываживать ослика и пони.

А до этого они рассказали, что я делал в течение сорока минут накануне вечером. На шестичасовом представлении. А потом и на дополнительном девятичасовом. Ой, сука, падла, что ж я натворила...

Глава четырнадцатая

Передаю рассказ девочек своим словами. С тем, чтобы до вас дошла суть моих действий в пределах дельфинария, которые девочки в силу врожденной стыдливости не могли озвучить и обозначали либо паузами, либо красноречивым опусканием ресниц, либо и тем и другим вместе. Это была уже совсем запредельная по зрелищности ох...ительная мутотенистая хрень, кою (странное словосочетание, но уж если уж оно поставилось сюда, то пусть стоит) мог вытерпеть лишь русский народ, вытерпевший передел собственности, коей (наблатыкался) он никогда не имел.

Значит так. Меня раздели и швырнули в бассейн. Два дельфина в это время синхронно подпрыгивали и крутили сальто по команде тренера. Сальт (или сальтов?..) было три. На четвертое они подпрыгивали за рыбой, которую им швырял тренер. К этой четвертой сальте я и подоспел, успев в воздухе перехватить рыбину, которая предназначалась правому дельфину, если смотреть с левой трибуны, и левому, если смотреть с правой. А если смотреть со стороны бросателя рыбы, то рыбы не досталось ни одному из дельфинов, так как со стороны бросателя я заглотнул обеих рыб. И у зрителей сложилось такое же впечатление. Потому что они разразились такими аплодисментами, которые я слышал в последний раз при исполнении Кобзоном песни «Куба, любовь моя» в 1963 году в Кемеровском цирке. У каждого же из дельфинов сложилось ошибочное представление о том, что рыбину, принадлежащую лично ему, сожрал другой дельфин. Им и в голову не могло прийти, что их обнес человек. Что их наколол венец природы.