Елена Хаецкая - Синие стрекозы Вавилона Страница 17

— Спасибо.

Пиф подпрыгнула на широкой мягкой постели, разворошив скользкие шелковые подушки. Взметнула белоснежный пеньюар, вскочила.

— Спасибо!

Сестра исчезла. Вместо нее боком протиснулась в дверь громоздкая тетка Кандида. Как была, в синем халате. Ибо Пиф велела — НЕМЕДЛЕННО! Сестра и притащила старуху — НЕМЕДЛЕННО!

— Как же так, барышня, — укоризненно заговорила тетка Кандида, — от дел оторвали, даже переодеться не дали...

— И не надо, не надо переодеваться, — поспешно сказала Пиф. — Входи, да дверь затвори как следует.

Тетка Кандида повиновалась.

— Ну, — совсем уж неприветливо молвила она, — зачем звали-то, барышня?

— Что в городе происходит? — жадно спросила Пиф, раскачивая пружинный матрас.

— Для того, что ли, звали, чтобы я вам, значит, про безобразие это рассказывала?

— Да, да. Что там грохочет с утра?

Тетка Кандида с подозрением поглядела на Пиф — не посмеяться ли задумала младшая жрица. Все они с тараканами в голове, а эта так вообще бешеная.

Но Пиф была совершенно серьезна.

— Ну, говори же. Меня тут взаперти держат, пока я болею после транса...

Тетка Кандида придвинулась ближе и прошептала:

— Бунт, барышня. Настоящий бунт. Эти-то, богатеи из нынешних, власть всю забрали и народ давят, будто виноград на винодельне... Ну вот. А прежние-то владетели, допотопные, которых нынешние всех их богатств лишили и в нищее состояние ввергли, — они-то за народ. И народ за них биться пошел. Старые-то, ну, мар-бани — лучшую долю обещали... Говорят, закон такой сделают, чтобы всех рабов непременно раскупали. Чтобы нераскупленных, значит, не оставалось. И налог на окна отменят, а плату на воду в прежней цене оставят...

— Врут, — отрубила Пиф.

— Ох, барышня. А вдруг не врут? Народ ведь надеется...

— А грохочет что?

— Так танки в город вошли... Правители-то сразу вызвали военных, чтобы те, значит, народ разогнали... Ну, военные и стараются... С утра уж стреляют, побили, говорят, народу — страсть... — Тетка Кандида скорбно покачала головой. — Вот беда-то, вот беда какая!..

— Беда. Беда!

Пиф замолчала, широко раскрыв невидящие глаза.

...Стрекозиные крылья... Нет, это просто синий цвет — лазурит — кафель площади Наву...

— Беда, тетка Кандида, — сказала Пиф, лихорадочно схватив старуху за рукав. — Слушай, мне уйти надо.

— Уйти им надоть! — возмутилась старуха. — Здоровье свое беречь — вот что им надоть! Молодые еще, чтобы себя гробить... Сказано докторшей — лежать, значит, лежать. Нечего козой скакать. К тому же и неспокойно в городе.

— Тетка Кандида! — взмолилась Пиф. — Ты меня только выручи, я тебя откуплю. Как сыр в масле кататься будешь.

— Разбежалась, откупит она меня. Мне и в Оракуле хорошо.

— Ну ладно, скажи, чего хочешь, — все для тебя сделаю. Только помоги. Очень надо уйти. И чтоб эти все, — она кивнула на дверь, за которой скрылась сестра, — чтоб никто не знал.

— Да ничего мне и не надо, — совсем смутилась тетка Кандида. Но устоять перед напором Пиф не могла. — Ладно, говорите, барышня, чего удумали. Может, и помогу.

— Мне надо на площадь Наву. Там... человек один. С ним, наверное, беда.

Тетка Кандида вдруг с пониманием сказала:

— Любовь — она, девка, самая большая беда в нашей бабьей жизни и есть.

— Одежду принеси, а? Любую, хоть со вшами...

— Зачем со вшами? — окончательно разобиделась тетка Кандида. — Я тебе чистую принесу. И под росточек твой... А ты пока покушай хорошенько.

Бэда стоял в храме, что в катакомбах на площади Наву. Народу на этот раз собралось больше обычного, только Бэде это было невдомек, ибо ходил сюда нечасто и об обычае не ведал. Стояли, почти задевая друг друга плечами. Свечи все были погашены, чтобы люди не задыхались: хоть имелись вентиляционные колодцы, хоть и стояли за перегородками кондиционеры (община исхитрилась и купила на пожертвования), а все же подземелье — оно и есть подземелье. Душно здесь было.

Из полумрака, скрытый слушателями, громыхал отец Петр.

— Что вы мне тут о мятеже да о мятеже! Вы что, политикой пришли сюда заниматься?

Помолчал, обводя стоящих перед ним таким тяжким взором, что даже Бэда поежился, хоть и стоял в задних рядах и Петра вовсе не видел.

— Ладно, — уронил наконец Петр. — Будет вам и о мятеже, коли просите. — И зарычал грозно: — Чтоб в глупостях этих не участвовали, если храм свой любите и Бога своего почитаете! Чтоб витрин не били, чтоб домов не громили, чтоб людей не убивали, чтоб насилие над девками не чинили! Мар-бани на вашей крови хотят свою жирную задницу в правительственных креслах угнездить, а вы все, неразумные, и рады стараться. — Слышно было, что Петр скорчил рожу, потому что голос зазвучал ернически: — Вот-с, вот-с, господа, вот вам наша кровушка... — И проревел: — Дураки!!

После этого настала тишина. Только лампа, на цепях с потолка свисающая, вдруг еле слышно скрипнула.

Петр сказал:

— Сохраните ваши жизни для другого дела. Ступайте.

Народ пошел к выходу.

На площади Наву кое-где еще велась торговлишка. Бэда взял у лоточника вчерашнюю плюшку с творогом (была черствая и шла по половинной цене), принялся рассеянно жевать. Людей было мало. Рабские бараки за проволокой безмолвствовали, как вымерли. Только солдат в проеме караульной будки маячил, зевал.

Бэда свернул на широкую улицу Балат-Шин. Он хотел вернуться в Оракул до того, как Беренгарий, который вчера пришел откуда-то очень пьяный, очнется от тяжкого своего похмелья.

Народу и на улице было немного меньше обычного, хотя то и дело встречались прохожие. Прошла даже молоденькая няня с хорошенькой, как на картиночке, девочкой. Бэда ей сказал:

— Ты что ж в такое время с дитем по улицам бродишь, дурища?

Няня обиделась, пищать что-то стала, возмущаясь. Бэда только рукой махнул, слушать не стал.

Город и вправду был неспокоен, точно в животе у него бурчало, но пока что и на площади Наву, и на улице Балат-Шин было исключительно мирно.

И вдруг разом все переменилось.

Едва лишь свернув за угол, Бэда услыхал оглушительный всплеск, звон стекол, крики — веселые, пьяные — и поневоле к стене прижался. После разглядел: в конце улицы большая компания громила богатые магазины. Гулянье шло вовсю. Орали песни, все разом и невпопад. То и дело нагибались, поднимая с мостовой камни, либо пустые бутылки, чтобы запустить ими в стекло.

Бэда дальше пошел. Ему до громил дела не было — убивали только богатых.

Толпа и правда раба не тронула. Только покричала ему вслед, чтобы присоединялся.

Дальше таких компаний стало встречаться больше. Разбивали все, что билось, ломали все, что ломалось, крушили все, что крушилось. А что не поддавалось, то покамест оставляли — до иных времен.

В спешке резали пальцы, хватая из разбитых витрин еду и одежду, пачкали кровью добычу свою, поспешно к груди ее прижимая.

Бэда мимо шел.

И вот навстречу, из-за поворота, понеслась толпа. Не развеселая компания пьяных, да удалых, да горластых, — нет, охваченная паникой огромная толпа. Обильная, как воды евфратовы в половодье. Неслась, смывая все, что только на пути ни встречалось. Налетела на пьяных, разом песни свои позабывших, — смыла пьяных. Наскочила на мародера — тот растерялся, остановился, глаза выпучил, жевать забыл — подхватила, поглотила мародера и с собою потащила. А может, он не туда хотел идти? Может, он совсем в иную сторону идти хотел? Да кто тебя спрашивает...

Закружила и няню с хорошенькой девочкой, и двух египтянок в парчовых юбках (уж те верещали!), и домохозяйку с лицом замученным и сумками тяжелыми, и Бэду, как тот к стене ни прижимался... Тут хоть совсем размажься по этой стене, а все равно выковыряют и потащат.

Растворился в толпе бегущих и сам побежал.

Кого-то сильно толкнули во время бега этого (уже до улицы Балат-Шин добрались), прямо на витрину повалили. Закричал человек страшным голосом, когда толстое стекло под его тяжестью треснуло и начало полосовать живое тело, будто зубами грызть.

Толпа дальше неслась, повсюду оставляя за собой кровавые следы.

А следом, рокоча, неспешно танк выехал. Постоял на перекрестке несколько секунд, слепо пошарил в воздухе орудием и вдруг прямо по толпе выстрелил.

Чуткое тело толпы ждало этого, заранее содрогаясь в ужасе смертельном.

Вокруг Бэды упало несколько человек. Но толпа даже испугаться ему не позволила. Катилась и катилась бесформенным комом, подминая все лишнее, что катиться не могло. Упали убитые — по убитым покатилась. Упали раненые — и по раненым покатилась. Толпа была невинна, как дитя, охваченное страхом.

Будто пробку из бутылки, вытолкнуло толпу из улицы Балат-Шин обратно на площадь Наву.

Теперь вся площадь кишела народом. Часть людей понесло прямо на рабские бараки. Остановиться в этой давке было невозможно. И назад пути не было, ибо подпирали все новые и новые беглецы.