Ежи Косински - Пинбол Страница 17

Еще несколько лет спустя я принимал участие в Музыкальных неделях Кранс-Монтаны, излюбленного швейцарского курорта артистической публики. Почетным гостем фестиваля оказалась пианистка, которая, несмотря на то, что ей не было и тридцати, считалась одним из лучших в мире исполнителей фортепьянной музыки, и к тому же отличалась исключительной красотой, привлекавшей к ней особое внимание публики и средств массовой информации. Мне приходилось бывать на ее концертах, и всякий раз ее чувственная красота приводила меня в смятение.

В последний вечер Музыкальных недель я, в числе прочих избранных, сидел за столом для почетных гостей с пианисткой и ее мужем, молодым бизнесменом. Во время еды я заметил, что пианистка украдкой на меня посматривает; однажды я даже поймал ее пристальный взгляд. Смущенный ее красотой, а также присутствием мужа, я обменялся с ней не более чем несколькими замечаниями, в частности о том, что артисту нужны в равной степени как уединение, так и публика, и эта очевидная для нас обоих мысль показалась кому-то из присутствующих спорной.

В разгаре дискуссии я встал из-за стола и направился в уборную, расположенную на первом этаже, и на темной лестнице услышал за спиной женский голос, окликнувший меня по имени. Это была пианистка.

— Я должна извиниться, господин Домострой, за то, что таращилась на вас весь вечер, — произнесла она.

— Я польщен, — ответил я. — Мне давно хотелось с вами познакомиться.

— Мы с вами познакомились задолго до этого вечера. — Она подошла так близко, что лицо ее оказалось под лампой, и я снова почувствовал всю силу ее красоты.

— Я слышал вашу игру, но не думаю, что нам приходилось встречаться.

— Не приходилось. — Она положила руку мне на плечо. — Однако я много раз писала вам. И не подписывала свои письма. Я завершала их нотами.

Я вздрогнул. У меня заколотилось сердце.

— Из «Желания», мазурки Шопена, — прошептал я и начал читать стихи на те музыкальные отрывки, которые она посылала:

Будь я солнцем в синем небе,

Лишь тебе бы воссиял;

Будь я птичкой в этой роще.

Никуда б не улетал;

Пел бы под твоим окошком

Для тебя одной на свете.

Не в силах справиться с нахлынувшими воспоминаниями об этих письмах и видя прямо перед собой прекрасное воплощение рожденных ими фантазий, я взял ее за плечи, притянул к себе и обнял.

— Я любил твои письма, — говорил я. — Они заставляли меня постоянно думать о тебе и ждать тебя так, как я не ждал никого. Это было пять лет тому назад. Пять лет! Подумать только, какими могли быть эти годы, если бы мы встретились.

Она взяла меня за руки.

— За обедом я смотрела на твои руки и думала о том времени, когда готова была весь мир отдать за одно твое прикосновение. Я буквально потеряла голову от тебя, от твоей музыки, от всего, что связано с тобой. Я видела все телепередачи, в которых ты принимал участие, читала о тебе в газетах, ходила на каждый твой концерт. И хотела лишь одного — чтобы ты полюбил меня.

— Стоило тебе только представиться, и ты добилась бы своей цели, — ответил я с горечью. — Я любил женщину, писавшую те письма. Я мечтал о ней постоянно, о ней и о нашей совместной жизни. Я готов был пожертвовать всем ради того, чтобы быть всегда рядом с этой женщиной. — Я вновь притянул ее к себе, зарылся лицом в ее волосах, прижался к ней всем телом. — Она покачивалась в моих объятиях. — Готов и теперь. Только скажи, что ты по-прежнему этого хочешь, и мы будем вместе.

Она, словно колеблясь, отвела глаза и напомнила мне, что у нее есть муж.

— Ты любишь его? — спросил я.

— Люблю? Возможно, нет. Но он мне совсем не безразличен, — ответила она. — И у нас есть ребенок.

— Мы можем стать любовниками, — не отступал я.

Она отвернулась.

— Я написала однажды, что люблю тебя. Это по-прежнему так. Но если я буду скрывать свою любовь, то почувствую, что извращаю ее, делая постыдным то, что было естественным.

— Так зачем скрывать ее? — спросил я, еще крепче прижимая ее к груди. — Я не хочу потерять тебя снова.

Она высвободилась из моих объятий:

— Муж любит меня. Он проявил по отношению ко мне истинное великодушие. Без его поддержки я не смогла бы стать тем, кто я есть. Я не могу оставить его.

Когда она уходила, я сказал:

— Пожалуйста, напиши мне опять.

На следующий день они с мужем покинули Кранс-Монтану. Вначале я просто трепетал при воспоминании о том, что сжимал любимую женщину в объятиях, и лишь позже начал осознавать свою потерю. В ожидании письма я думал о ней непрестанно, представляя наши тайные свидания — после ее концертов, в больших отелях нью-йоркской Вест-Сайд; в гостиницах на окраинах Парижа, Рима или Вены; в мотелях Лос-Анджелеса; в отдельных кабинетах роскошных вертепов Рио-де-Жанейро. Но она не написала, и я начал проводить долгие часы, читая и перечитывая ее старые письма. Себя я в то время ни во что не ставил — ни свою музыку, ни свое существование вообще, — ибо я не смог удержать ее в тот единственный раз, когда у меня была такая возможность. Глядя на телефон, я испытывал невыносимые муки, но позвонить ей не смел. Словно доведенный до отчаяния школяр, влюбленный в свою учительницу музыки, я строил изощренные планы, как выследить ее, устроить все так, чтобы мы вдруг столкнулись якобы случайно, однако ни разу не решился воплотить в жизнь эти ребяческие замыслы.

А несколько месяцев назад я узнал, что ее муж погиб в автомобильной катастрофе.

— Вот как? — Андреа потянулась за щеткой для волос. — Так почему же ты не попытался найти ее?

— Зачем?

— Чтобы быть с ней. — Она медленно расчесывала упавшие ей на плечи волосы. — Она ведь лучшее, что у тебя было.

— Но я-то не лучшее, что было у нее, — нарочито спокойно отозвался Домострой. Потом встал и потянулся. — Как бы то ни было, она писала мне, когда я был композитором. А теперь я сочиняю только письма — причем чужие.

Он усмехнулся и, схватив Андреа, вновь уложил ее в постель. Прикрыв ее груди локонами, он принялся нежно поглаживать их у сосков.

— Сколько времени прошло с момента вашей встречи и до того дня, как ты перестал сочинять музыку? — бесстрастным тоном осведомилась Андреа на следующий день.

— Год или около того, — сказал Домострой и, улыбнувшись, добавил: — Ты могла бы сказать, что я повстречал музу, но она покинула меня.

— Ты по-прежнему любишь ее?

— Не ее. Только ее письма, — ответил Домострой. — Которые напомнили мне, что твое первое послание Годдару ушло вчера вечером. Я отправил его в официальном конверте Белого дома: когда-то я сохранил на память несколько штук. Они изготовили для внутреннего пользования рельефные конверты типа тех, в которых рассылают приглашения на свадьбу. На них никогда ни марки не наклеивали, ни адреса не писали…

— Где же ты их раздобыл? — заинтересовалась Андреа.

Домострой поднял на нее глаза:

— Всякий раз, выступая в Вашингтоне, я получал в них поздравления от поклонника, который был тогда советником президента. Если хоть какие-то письма от поклонников доходят до Годдара, то это, несомненно, окажется среди них.

— Он может подумать, что я работаю в Белом доме.

— Пожалуй. Или решить, что ты жена или дочь одного из вершителей судеб этой страны и, подобно самому Годдару, предпочитаешь соблюдать инкогнито. Это лишит его всякой надежды, что ты когда-нибудь откажешься от анонимности, но, можешь быть уверена, заставит с нетерпением ждать очередное твое послание.

— А что будет в нем?

— Дальнейшие проницательные суждения о его музыке, его жизни- возможно, пара фотографий, чтобы показать, насколько ты красива.

— Стоит ли нам так скоро показывать ему, как я выгляжу? — спросила Андреа и тут же ответила сама: — Можно послать ему фотографии, где я снята издали или отвернулась.

— Хорошая мысль, — одобрил Домострой.

— Раз я не подписываю письма, то и лицо свое показывать не должна.

Он улыбнулся.

— Много ли у тебя хороших фотографий?

— Не так чтобы очень. — Помолчав, она добавила: — Эй, а может, нам снять то, что нужно, самим? Эдакие возбуждающие ню. Для него я могу даже раздеться.

— Тоже неплохая мысль, но его может возмутить, что ты позируешь другому мужчине.

— Конечно возмутит, — согласилась Андреа, — нам не следует вызывать у него отрицательные эмоции. Можем мы сделать такие снимки, чтобы он подумал, будто я снимаюсь в одиночестве, используя фотоаппарат с таймером?

— Я полагаю, да. Но зачем? — спросил Домострой.

— Чтобы возбудить его. Заставить волноваться от одного моего вида.

— Ты уже все продумала, не так ли? — Ее последние слова явно произвели впечатление на Домостроя.

— Кто-то должен был это сделать, — ответила она. — Послушай, Патрик, раз Годдар умудряется столь долгое время сохранять свою анонимность, то он, должно быть, изрядный хитрец. Значит, мы будем еще хитрее. Надо проследить за тем, чтобы ни на моих письмах к нему, ни на фотографиях не осталось отпечатков моих пальцев. Если он начнет проявлять ко мне интерес, то вполне может постараться проверить их, а ведь мы не хотим, чтобы он вычислил меня, прежде чем я вычислю его, не так ли? — Она стрельнула глазами и вдруг расхохоталась.