Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма Страница 17

Вот она бедная студентка консерватории. Питаться приходилось в столовке скверными, чуть не на бегу съеденными обедами, дополняя их одними надеждами. Почему не поймет этого Вашек? За что он меня упрекает? За эту квартиру? За платья, которые я теперь могу купить, не обрекая себя при этом на жизнь впроголодь? Отец тогда не мог давать мне достаточно, а на послевоенную стипендию невозможно было совершить чуда — обеспечить себя всем необходимым.

Успех? Стоять у рояля в затихшем зале Рудольфинума, кланяться и трепетать под бурным ливнем аплодисментов, взметнувшихся из темноты пропасти зрительного зала… Кто-то сует тебе нарядный букет. Вспотевший дирижер спускается со своего возвышения и жмет тебе руку. Взволнованная всем этим, ты выходишь на свежий воздух и там, на набережной, под развесистой липой, стоит кто-то в плаще, раздуваемом ветром, с букетиком фиалок — это ждет тебя близкий человек… Так представляла Ирена свой творческий триумф. Но эта девичья мечта сбылась только однажды, на выпускном концерте. Она играла Равеля и Сметану и имела успех, но многое, очень многое, вышло совсем по-иному. Никто не ждал ее на набережной; принесли дорогой букет от Ондры и письмо. Он извинялся, что не пришел сам: коммерческие дела одолели! Ирена знала, что серьезная музыка его не интересует, просила Ондржея не притворяться и преодолела легкое разочарование. Товарищи по выпуску потащили ее в прокуренный ресторанчик, она пела вместе со всеми, стараясь веселиться, и утром вернулась домой в переполненном трамвае, с трещавшей головой и пеплом на платье. И это все? Потом опять потянулись часы за роялем, напряженная учеба, бесконечные утомительные упражнения, от которых сводило пальцы. Голубые глаза старого профессора смотрят на нее чуть укоризненно. Он так верит в нее. «Сосредоточьтесь, Ирена, повторите вот это место. Еще раз! Чуть-чуть быстрее!.. Нет, не так быстро. Что с вами? Вы не высыпаетесь, Ирена. У вас талант, Ирена, вы чувствуете музыку, но… я боюсь за вас. Музыка требует дисциплины, подвижничества, это не розовые грезы. Будьте терпеливой! Кому много дано, с того много и спрашивается». Но сколько можно было терпеть такую жизнь: бегать в школу, дрожа зимой в пальтишке, в котором стыдно показаться при ярком свете, ездить рабочим поездом в Яворжи, радоваться жалкому приработку и — иной раз безо всякой охоты — поиграть мамашам и папашам на школьном вечере. Не иметь приличного жилья и ютиться на положении квартирантки или кочевать от подруги к подруге, как перелетная птица, и стучать зубами на садовой скамейке в те вечера, когда к подруге приходит «он». Переживать нищенскую студенческую любовь, любовь без пристанища, встречи в дождливом парке или на скрипучих креслах дешевых кино и ждать, ждать, бесконечно ждать, когда же придет иная жизнь. «Держитесь, Ирена!» — «А ведь так хочется жить по-человечески, любить и быть любимой… и нравиться; ведь я женщина, пан профессор, — хотелось ей сказать иногда, — есть же и у меня право жить по-человечески, а не как механизм, не как музыкальный инструмент».

Как поживает этот старый добряк? Он был разочарован ее браком, качал седой головой, и Ирена догадывалась, что мысленно он уже зачислил ее в таланты, не оправдавшие надежд. Первое время он иногда отыскивал ее и укоризненно наставлял: «Запускаете музыку, Ирена!», но, заметив, что она лжет и отговаривается, исчез из виду. А позже, встретив как-то случайно на улице, оглядел ее шубку из норки и лишь холодно осведомился: «Как поживаете, мадам?» Это было сказано по-старосветски учтиво, до боли отчужденно, тоном грустного упрека. Взволнованная Ирена убежала, поклявшись, что докажет ему… Она даже начала брать уроки у одного из самых дорогих профессоров в Праге, играла целыми днями и неделями, но с отчаянием убеждалась, что музыка перестала быть для нее тем, чем была прежде, в Яворжи. Она тосковала по бедной студентке Ирене, которая жила лишь музыкой. Она слабела духом. Встречая былых товарок по консерватории, Ирена видела их завистливые взгляды, и ей становилось горько. Ей уже не нужно ради заработка выезжать в турне, мыкаться по провинции, она может играть для собственного удовольствия, так говорили о ней. «Видели вы, какой у нее рояль?» Если бы они знали! Как можно играть, если у человека увядает душа? Из честолюбивой усердной пианистки она постепенно стала обленившейся богатой дамочкой… — как бы сказал Вашек. Ирене было тяжело, она отчаянно искала выхода. Нет, так нельзя, не такой жизни она хотела! «Я должна воспрянуть духом… ах, как я не умею жить!»

Ирена выключила приемник и села опять к роялю, прошлась по клавишам. Гнетущая тоска вновь сжала ей сердце. «Вашек! Зачем он приходил? Чтобы лишить меня покоя? Я должна играть, должна работать! Работать, чтобы не задохнуться в этой комфортабельной тюрьме. И мне будет ради чего работать!» Она ударила по клавишам и заиграла балладу Шопена, пытаясь отогнать тягостные мысли. Но получилось неумело, топорно. Ирена не понимала, в чем дело. На душе было пусто и тревожно. Повторить! Она уже плохо помнила балладу и потянулась было за нотами. В этот момент укоризненный голос сказал у нее за спиной:

— Не могла бы ты сегодня не играть, Ирена? У меня срочная работа.

Ирена пошла вслед за мужем, остановилась в дверях его кабинета и молча смотрела, как он работает. Он поднял на нее беглый взгляд, думая о чем-то своем. На столе перед ним были разложены папки, он нервно рылся в них, упорно курил, подливал себе из бутылки прозрачную водку, разливая ее по столу, и не замечал Ирены, пока она не заговорила сама:

— Ондра!

— Гм… ну, что? — пробормотал он, не вынимая сигареты изо рта и не отрываясь от папок.

— Мне нужно с тобой поговорить…

Ондржей потушил окурок в переполненной пепельнице.

— Если это ненадолго и не по пустякам, то слушаю. — Он даже не старался скрыть, что недоволен ее вторжением. — Понимаешь, происходят ужасные вещи… вернее, могут произойти. Садись здесь, киса. Ну, говори.

Ирена молчала, он поднял взгляд от бумаг и снизу вверх посмотрел на нее. Абажур ограничивал свет настольной лампы, и лицо Ирены оставалось в желтоватом полумраке, но Раж все же заметил странно задумчивое выражение ее лица и блестящие глаза. — Ну?

Она продолжала молчать, и ее не спугнуло нетерпеливое постукивание карандаша о стол.

— Ондра, я хотела бы знать… очень важна для тебя твоя работа?

Он покачал головой — странный вопрос!

— Как это понимать? Пожалуйста, не смотри на меня так загадочно и поясни свою мысль. Мне непонятно…

— Я хочу сказать… мог бы ты жить без фабрики, без своих торговых дел и без всего этого… ну, как простой человек… как мой отец… я хочу сказать… без денег, без такой квартиры, без автомобиля… совсем скромно…

Раж удивленно всплеснул руками и добродушно рассмеялся:

— Фантазерка! Я привык к твоим причудам, они меня даже развлекают. Когда женщина мудрит, в этом есть своя прелесть. Но сейчас ты уж слишком…

— Мог бы ты так жить? — с непонятным упрямством настаивала она.

Раж стал серьезным. Он наклонился над столом и закурил новую сигарету.

— Ты хочешь знать? Не мог бы, Ирена, — произнес он, выпустив клуб ароматного дыма. — Жить — нет! Только существовать, но это огромная разница. Существовать можно и в тюрьме, на границе рабства и смерти. А мне нужна свобода рук. Мне нужен размах. Я не спорю — да и к чему, это было бы пошло и неискренне, — мне нужно много больше, чем имеют другие… В том числе и эта удобная квартира, автомашина, хорошая одежда…

— И жена…

— Да, и жена, — недовольно прервал он и продолжал еще настойчивее. — Нужна ты, Ирена! Пусть даже ты поставила это в такой неприятный контекст. Я человек по натуре практический, не сентиментальный. У коммерсанта нет времени мудрствовать. Это я предоставляю таким заучившимся интеллигентам, как наш милый Брих. Ты увлекаешься музыкой, я ничего не имею против, ведь это тебе приятно. А у меня натура предпринимателя, и, думается, у тебя нет оснований жаловаться на это. Я тоже не жалуюсь, мне нравится мое дело. Я не люблю распространяться на эту тему, ты в этом ничего не смыслишь, но если ты спрашиваешь, скажу. Я не мог бы жить иначе. Коммунистическим побасенкам я не верю и не хочу верить. Их порядки были бы гибельны для меня, да и для тебя тоже. Одни должны быть предпринимателями и фабрикантами, другие — работать на них. В этом нет ничего ненормального или несправедливого: и те и другие трудятся, и это правильно. Если в жизни есть иные интересы, кроме того чтобы поесть, напиться и вдохнуть столько-то кубических метров воздуха, то именно в этом смысл моей жизни. Я не скучаю, поверь, предпринимательство для меня почти спорт. Бороться, напрягать мысль, на каждом шагу рисковать всем…

— Добывать деньги… — не шевелясь, сказала Ирена.

— Конечно! А ты против денег? Может, ты хотела бы стоять за корытом или, в лучшем случае, болтаться по провинции и за гроши бренчать на рояле? Быть богатым — в этом нет ничего плохого.