Дмитрий Быков - Статьи из журнала «GQ» Страница 17

Второй критерий ещё проще: это адаптивность, способность перестраиваться сообразно обстоятельствам. Вроде бы с виду это всё та же демократичность: ведь только демократия сама себя лечит, умудряясь иногда снимать проблемы до того, как они вырвутся наружу. Но тут-то и таится самое интересное: Европа перестраивается с огромным трудом — не зря она так запаниковала, столкнувшись с бунтом пригородов. Способность Америки оперативно реагировать на вызовы под вопросом — единой антикризисной программы нет до сих пор, противоречия обостряются, вместо монолитной нации сентября 2001 года — расколотая нация — 2008. А вот насчёт России у меня прогноз скорее оптимистический: население здесь лишено каких-либо принципов, у власти их и того меньше, зато приспособляемость у всех необыкновенно высока, позвоночник гибкий, в голове флюгер. Мы умеем крутиться, как подсолнух за солнцем. Обратите внимание, как мгновенно перестроилась русская политическая риторика в августе 2008 года, сколько в ней появилось уверенности и наглости, — и как быстро всё это сменилось разговорами об интеграции, когда России дали понять, что у элиты могут начаться неприятности. Чего у нас не отнять, так это текучей протеичности, способности быть любыми: Лукашенко больше 10 лет был нашим лучшим другом, но стоило ему недостаточно активно поддержать нас в том же августе 2008-го — и в его огород полетели полноценные булыжники. У нас нет ни постоянных врагов, ни сколько-нибудь верных друзей; мы постоянно повторяем мантру, что наши вернейшие союзники — армия и флот (с поправкой на новые времена — нефть и газ), но с другими государствами дружить не умеем, потому что вместо друзей у нас интересы, и именно это называется прагматизмом. Если Россия не особенно устойчива по первому параметру — то есть зависит от ничтожного числа людей, чья власть практически абсолютна, а убеждения размыты, — то по второму у неё нет равных: она перестраивается по первому требованию, а иногда и до него. Я не знаю в сегодняшнем мире страны, более готовой в любую секунду сменить убеждения, политику и методы на прямо противоположные.

И это обещает нам долгую, хотя и не очень счастливую жизнь.

№ 12, декабрь 2008 года

Кому повезло с президентом?

В: Кому повезло с президентом?

О: Как всегда, Америке.

Вот они стоят передо мной, как живые, их так часто показывают по телевизору, что реальность, кажется, ничего уже не добавила бы к сложившемуся представлению. С одним из них я пил чай, другого видал на предвыборном митинге — прочие впечатления, так сказать, дистанционные. Правда, я читал их книжки. Публицистику одного и подборку речей другого. Вот они, два юриста, почти ровесники — большой черный и небольшой белый, Обама и Медведев, если кто еще не понял. Я не собираюсь, конечно, сравнивать двух президентов, которым досталось рулить в эпоху всеобщего кризиса. Я даже допускаю, что по итогам их президентств Обама может оказаться на свалке истории, а Медведев в худшем случае тихо сойдет с арены, а в лучшем окажется в полном шоколаде. В нашем контексте даже Черненко запомнился как милый такой персонаж — потому что ничего от него не зависело и править можно было, не приходя в сознание. Все это понимали. Когда власть ничем, кроме собственной риторики, реально не управляет (имею в виду не частные экспроприации, слияния, поглощения и пр., а большой исторический процесс) — ее и обвинить, собственно, не в чем.

Но я хотел про Обаму, потому что про него интереснее. У него как раз вилка огромная — он войдет в историю либо великим деятелем, либо совершенным ничтожеством. Потому что у американцев сейчас примерно такая же ситуация, как в первой половине 30-х: сравниваю не депрессии, а степень исчерпанности парадигм. Рузвельт предложил не то чтобы социалистическую, но национально-объединительную программу, и Обама должен сделать то же самое. Предложить универсальные ценности. Привлечь внимание к бесправнейшим. Внушить новые основания для самоуважения. И пока — судя по его риторике — он справляется отлично. Точно чувствует, в какую сторону перекос. Понимает, как его выправлять. Дельно предлагает понизить количество юристов и повысить — инженеров. Ругает на чем свет стоит систему здравоохранения. Справедливо замечает, что в Америке хорошо спекулянтам и плохо рабочим. Короче, помаленьку возвращает мир к реальности. При этом он не ругает клерков и биржевых спекулянтов, весь средний класс, чьими усилиями надулся финансовый пузырь. Он не говорит (как говорили они сами в свое время всем остальным): «Ваше время прошло». Он напоминает, что не время разъединяться, потому что и страна называется «Соединенные Штаты».

Это и есть нормальный ответ на кризис: инновация. Вспомните, ведь в 1961 году в СССР были серьезные трудности с продовольствием. Была грабительская, по сути, деноминация. Были серьезные трения в руководстве. А что мы помним о 1961 годе? Что Гагарин полетел. Страна вылезет из любого кризиса, если будет постоянно напоминать себе, что она — великая. Возбудительные речи и самовосхваления тут не срабатывают. Надо ставить себе великие задачи и триумфально их решать. Причем задачи эти могут быть совершенно непрагматическими, вроде того же космоса (когда он стал рутиной, а ничего взамен не нашлось — советский проект немедленно сдулся). Избрать первого черного президента — проект, вполне совместимый с запуском Гагарина в космос. А первый он, кстати, не только в расовом смысле (который вообще играет десятую роль для всякого разумного человека). Он еще и первый писатель, избранный американским президентом, причем писатель настоящий, не просто партийный публицист: он три года писал «Мечты моего отца», специально брал грант Чикагской юридической академии, чтобы съездить в Кению и на Бали и изучить некоторые аспекты расовых проблем; и на Бали не отдыхал, а опрашивал коренное население, которое туристы обычно не замечают вовсе. Кроме того, он первый социальный работник на этом посту — по крайней мере, с начала ХХ века. Не партийный чиновник, не магнат, не бюрократ — обычный организатор социальной взаимопомощи из Чикаго, и довольно эффективный, судя по степени его популярности в городе. Вы скажете — этого мало для успешного президентства? Но покажите мне хоть один реальный успех нашего президента, кроме чисто административного лоска, которым отличалась при нем работа путинской администрации.

А чем отвечает на кризис Россия? Инноваций — ноль, зато налицо консервативнейшая и абсурднейшая мера. Давайте-ка увеличим президентский срок до шести, а парламентский — до пяти лет. Похоже на послебесланную меру, которая не ужаснула только самых толстокожих: у нас тут террор, так давайте в ответ отменим выборность губернаторов!

Где имение, а где наводнение? Почему на любой вызов надо отвечать укреплением той вертикали, неэффективность которой ясна уже и самому убежденному ее адепту? Почему в кризисе надо не оглядываться вокруг себя, не извлекать из него единственно возможную пользу — трезвый анализ ситуации, — а закручивать все ту же гайку и укреплять ножки все того же трона? Власть в России больше всего напоминает врача, который при каждой новой жалобе больного прибавляет себе зарплату, словно эти жалобы являются его исключительной заслугой.

Обама избран, чтобы вытащить Америку из кризиса. Он готов ради этого пересматривать базовые, как казалось многим, принципы — чтобы вернуться к главному: у нас страна свободных, трудолюбивых и религиозных людей. Медведев составляет контраст с ним не только по физическим параметрам. Он пришел не для того, чтобы вытаскивать откуда-либо Россию, а для того, чтобы обеспечить как можно менее травматичное для элиты сворачивание проекта как такового — другого вывода из его действий, увы, сделать пока нельзя. Вот, собственно, и вся разница.

№ 1, январь 2009 года

Что такое плохо?

В: Что такое плохо?

О: Все, что делается для самоуважения.

Семя зла

Действия, направленные на разрушение чужой идентификации и утверждение собственной, опаснее многих уголовных преступлений.

В канун очередного дня рождения — увы, давно не двадцатого и даже не тридцатого, — я с некоторой тоской задумался о тех бесспорных истинах, которые мне открылись и которыми можно при случае поделиться с сыном. Таких истин почти не обнаружилось. Все относительно, и уверен я в очень немногих вещах. Даже, пожалуй, только в одной. Сейчас я сформулирую это единственное правило, умнее которого так ничего и не выдумал за сорок лет: чем больше оснований для самоуважения дает учение (поступок, занятие), тем это учение опасней и отвратительней.

Позвольте мне кратко изложить мою духовную биографию: что интереснее чужой жизни, особенно когда в ней можешь узнать свою? Рассказываю: лет до девятнадцати, то есть до армии, мне казалось, что общий вектор человеческой истории направлен к эмансипации личности — то есть к освобождению ее от максимального числа так называемых имманентностей, изначальных данностей вроде пола, возраста, национальности, места жительства и религиозной принадлежности. Человек есть то, что он из себя сделал, — так мне казалось, и это не было таким уж либеральным общим местом, поскольку предполагало интенсивную работу человека над собой, а либеральная мысль в последнее время все чаще предполагает потакание, то есть даже и обожествление своих болезней, извращений и т. п. Постепенно я стал понимать, что убеждения — либеральные или консервативные, тендерные или даже националистические — не играют почти никакой роли в поведении своего обладателя: мало ли я видел на свете абсолютных диктаторов от либерализма? Мало ли мне попадалось добрейших и либеральнейших консерваторов, уверенных в божественности всякой власти? Даже и среди гомосексуалистов попадаются симпатичные люди, если только эти гомосексуалисты не обращают слишком много внимания на свой гомосексуализм. Получившаяся картина мира, по-набоковски говоря, томила меня пестрой своей пустотою. Я так и не мог выработать ни одного критерия, по которому следует оценивать человека либо идеологию. Причем особенно мучило меня то, что где-то внутри этот критерий был: скажем, я вполне терпимо и даже уважительно отношусь к Ленину, но крайне брезгливо — к Сталину, считая его концентрацией всего худшего в русской истории. Почему — ведь вина их, в общем, равна?! Я спокойно и даже позитивно отношусь к Жижеку, но не могу без внутреннего протеста открыть Фуко. Проще всего сказать, что я скрытый левак, — но как раз леваки в массе своей внушают мне искреннее отвращение, а правый и консервативный до неприличия Честертон весьма симпатичен. В чем тут дело? Ведь Честертон не ахти какой писатель в большинстве своих творений (кроме «Четверга» и нескольких рассказов), а Жижек говорит никак не меньше абсурдных и жестоких вещей, чем Фуко и его последователи. После долгих поисков и самокопаний я выявил наконец критерий: все, что делается для самоуважения, — плохо, даже если это широкая благотворительность, сочинение дивной музыки или подвиг. Все, что делается для других или во имя истины, может быть оправдано, даже если это ограбление, ложь или бездарно написанный текст (хотя процент бездарных текстов, написанных для самоуважения, гораздо выше).