Алла Борисова-Линецкая - Дневник горожанки. Петербург в отражениях Страница 17

А на другом портрете — Евгений Клячкин, поэт и бард. Он снят на фоне Невы. Клячкин тогда уезжал из страны, из своей уютной квартиры. Мы сидели на кухне, и он немного обиженно говорил, что не удостоился еще большого интервью на родине. «Вот вы — первая…» Читал мне свои стихи, прощальные, и одна строчка стала названием статьи, которая вышла мелко-мелко на последней странице газеты. Не принято было тогда еще писать об «отъезжантах». «Я прощаюсь со страной, где. Прожил жизнь, не разберу чью. И в последний раз — пока здесь. Этот воздух как вино пью».

Как выяснилось, он уезжал навсегда… Предчувствовал ли он скорую смерть? Во всяком случае, был грустен. В эмиграции, в Израиле прожил недолго — умер, купаясь в Средиземном море, и это было далеко от Невы… А у меня, кроме фотографии, осталась от того разговора его гитара, проданная моему мужу, потому что вывозить это произведение искусства, сделанное мастером на заказ, было никак нельзя.

Мы беседуем с Ростроповичем. Сидим где-то на официальном мероприятии, и он мне, молодой журналистке, с жаром что-то рассказывает. Речь, помню, шла о благотворительности, о фонде, который они организовали с Вишневской, чтобы сделать прививки детям. Ростропович так неформален, так открыт и радостен. Полон идей, планов, оптимистичен…

А вот поэт Виктор Кривулин. Он сидит в снятой квартире где-то в центре, где бригада таких вот знатоков готовит абитуриентов к поступлению в вузы. Кривулин преподает им литературу, и на эти честно заработанные деньги и живет его небольшая семья. А между тем выходит его первый трехтомник, и я зачитываюсь его холодноватыми стихами.

Из ныне здравствующих на моих фотографиях — Вероника Долина. Она тогда приехала в Ленинград, свой «Невинград», как поется в одной из ее песенок. Тоненькая, худенькая, воздушная. Пела тонкие, мудрые песенки. Говорила очень эмоционально, была задумчива — ну, веселой ее никто и сейчас не назовет. Вчера под той старой фотографией она написала: «Жили были мы с гитарой, мужчиной, тремя детьми и многими сотнями стихов… Ну и публикой. Вот… Но я думала что всего этого надо бы иметь много больше… Гитар, стихов, мужчин, детей приключений, как в Острове сокровищ, публики много больше, чем команда одного пиратского корабля… И что из этого вышло? Одна гитара со мной». Но это — кокетство. С ней — огромное количество людей, любящих ее и ее песни, следующих по пятам за ней — в фейсбуке ли, на концерте ли…

А вот поют Татьяна и Сергей Никитины. Это потом за статью о них на меня подали в суд, и я судилась, потому Никитины что-то смело сказали про антисемитизм. И слова эти я не записала на магнитофон. Суд был мною выигран, спустя полтора года.

В общем, там еще много фотографий, все не выложишь. Иосиф Бродский, который был противником фотографирования, когда-то сказал в интервью, что он «фотографирует сетчаткой глаза». Но что-то в этих снимках все же есть, ведь они останавливают мгновение и на секунду возрождают ощущения, чувства, мысли, даже запахи. И глядя на них, с отчетливостью понимаешь — ушло то время. Навсегда ушел черно-белый мир. Где, в общем, было понятно, кто друг и кто враг. Где черное было черным, а белое — белым. И надежды опьяняли нас не меньше, чем вино, которое мы пили после завершения голодовки у Ленсовета. А потом наступило отрезвление.

2013

Голодовка газеты «Смена» у Мариинского дворца (здания Ленсовета).

Но память покрыта такими большими снегами

Историческая память страны, государства, нации… Должна ли она влиять на день настоящий, на судьбы ныне живущих? И если да, то, как именно? Германия, мне кажется, знает ответ на этот вопрос.

Германия в целом и Берлин в частности — большой остров, даже целый материк исторической памяти. Мы с друзьями ходили по немецкой столице и всюду, на каждом шагу в прямом смысле слова натыкались на эту память.

Вот у подъездов домов в плитки тротуара вделаны медные таблички с еврейскими именами, датами жизни и смерти этих людей в Освенциме. Еврейские семьи жили здесь в квартирах обычных, ничем не примечательных домов, а потом умерли страшной смертью в концлагере, и Германия помнит это. Мне тоже греет душу, что имена Паулы и Евы Харзопп, жертв бесчеловечного гитлеровского режима, погибших в 1943-м, не забыли в их городе, в их стране. Еве, кстати, было всего десять лет…

И огромный мемориал в память Холокосту, совсем рядом с Бранденбургскими воротами, тоже греет душу. Огромное пространство, полное прямоугольных плит разной высоты, — как символ всех погибших, разного возраста и живших в разных местах… Да, Германия совершила это, но Германия помнит об этом своем преступлении. И бундестаг с ямками от снарядов на стенах — это тоже бережно сохраняемая память. Как и полностью разрушенная, когда-то старинная площадь Александрплатц, на которой теперь — безликие коробки зданий.

А в соседнем Лейпциге, тоже разбомбленном (пусть и не так основательно, как Дрезден), в центре исторической части города, совсем близко от монументов Мефистофеля и доктора Фауста, — ужасающего вида памятник Германии. Это некое угловатое безголовое существо с выброшенной в фашистском приветствии рукой и отставленной назад ногой в грубом армейском сапоге. Откровенное Зло. И памятник этот, и та историческая память, которую он символизирует, не мешают немцам любить свою страну, показывать нам музей Баха и кирху, где великий композитор и музыкант служил много лет… Это все как-то соседствует в сознании, не мешая сегодня немцам жить тихо, спокойно, без толкотни в метро, с улыбками в магазинах и трамваях (трамваи и автобусы, кстати, ходят по улицам с точностью часового механизма), зачастую передвигаясь просто на велосипеде, без риска быть задавленным автомобилем. Велосипедисты здесь на дорогах — самые главные участники движения…

А еще страна помнит совсем недавнюю историю. В Берлине, на набережной реки Шпрее, — там, где около бундестага она становится совсем узкой, — яркие белые кресты с именами тех, кто пытался переплыть реку и оказаться в западной части города. Но с берега пловцов расстреливали без суда и следствия. Стреляли в своих. Это уже 60–70-е годы, но кровь застывает в жилах, глядя на эти кресты. Это было так недавно. А кажется, что давно, в другой жизни. Но нам напоминают на каждом шагу — остатками берлинской стены, полосой кирпичей, сохранившейся на ее месте: это было, это нельзя забывать. Да и сам Берлин, с его эклектичностью, отсутствием центра города, разрозненностью разных районов, — тоже памятник недавнему прошлому.

Я спросила молодого жителя Берлина русско-еврейско-американского происхождения, не чувствует ли он некоторую неловкость от того, что сегодня выбрал для жизни страну, развязавшую страшную войну и погубившую миллионы русских и евреев. Нет, он говорит, ему здесь вполне комфортно. И добавляет, что страна, которая покаялась и продолжает это делать по сей день, вызывает у него уважение.

И я не могу с ним не согласиться. Возникает неудобный уже для меня вопрос: а почему у нас, живущих в России, нет желания разобраться с историческими грехами и принести покаяние? У нас мало жертв сталинского террора, которых сгноили в лагерях, оставив «без права переписки»? Или мы забыли, как по ночам «черные маруси» увозили их от семьи и детей? А потом забирали и тех? Но нет, кажется, до признания этих и других ошибок далеко как до Луны. И медные таблички не скоро появятся у наших подъездов.

А еще этот парень не хочет, чтобы на его свободу покушались. Он не хочет бояться полицейских, он не желает быть избитым на улице за нестандартную форму носа (понимая, что в Германии на этот счет иммунитет), быть незаконно уволенным без всякого «парашюта». Он желает спокойно жить в симпатичной съемной квартирке, которая ему абсолютно по карману, ездить на велосипеде по улицам города, не боясь машин с мигалками, которых здесь нет, и вечерами сидеть в хорошем кафе за качественным пивом. А на Пасху он собрался со своей девушкой в Париж. Такие вот вполне объяснимые желания и мечты, которые не всем ребятам двадцати с небольшим лет удается воплотить в жизнь в России — стране, выигравшей страшную войну, но ни в чем не признающей своих ошибок.

Может, истоки российских бед именно в этом? В нежелании покаяться и признать исторические грехи, чтобы уберечься от их повторения и поселить гармонию в душах.

2012

Фото Павла Маркина

Жизнь — черно-белая и цветная

На черно-белой классной фотографии мы все такие… нежные, что ли. Девочки с тонкими чертами лица, с серьезными глазами и белыми воротничками на платьях, с комсомольскими значками. Мальчики — взъерошенные и, как правило, нахмуренные. Это было очень давно, в другой жизни.

Когда мы собираемся — традиционно у Горьковской — сначала подсчитываем потери. Смерти начались еще на заре юности, а сейчас все грустнее — рак, инфаркт, смерть в психушке, смерть от передозировки, исчезновение где-то в 90-х… И все это в одном классе когда-то примерной советской школы с углубленным изучением английского языка, ныне гимназии. Мы вспоминаем ушедших и пытаемся осмыслить происходящее — то, что все может оборваться внезапно, а готовы ли мы? Потом жизнь берет свое, и в кафе напротив Петропавловки начинаются разговоры за жизнь.