Алексей Слаповский - Они Страница 17

Конечно, это не совесть заговорила, а некоторая уже утомленность. Устали грабить, устали сами от себя, устали жить в вечном напряжении: сегодня ты, завтра тебя. Устали от окружающей и взаимной ненависти. Захотели объединить народ идеей величия. (Терроризм в этом смысле помог. Но это особая тема.) Были люди, робко сказавшие непозволительные слова: не нужна нам великая Россия. А Китаю не нужен великий Китай, а Америке — великая Америка[2]. Нам нужна нормальная страна. И им тоже. Вот и все. А самая насущная для нас национальная идея заключается всего лишь в двух словах, одно из которых предлог: «не воруй!»[3].

Идея, да, тихая. Небольшая. Слишком уж скромная. Да еще и подразумевающая пояснение: «не воруй так бессовестно». (Ибо — см. выше — мир на воровстве стоит, дело в размерах.)

Эта идея прошла мимо внимания. А вот государственная, патриотическая, тронула сердца многих. Не сразу, не разительно, но тронула. Поэтому то, что сказано в начале этой главы про честь, совесть и самолюбие, не издевка. Конечно, сплошь и рядом эти понятия подменяются корпоративными, но иногда в человеке всплывают и в высшей степени государственные мысли, и душа его вдруг загорается не желанием выгоды и суетной тщетой отмывания запачканного вдрызг мундира, а стремлением заступиться за Родину, защитить ее хотя бы на отдельном участке невидимого фронта.

Именно этим стремлением загорелась душа лейтенанта Ломяго.

13

Они совсем охамели, гневно размышлял Ломяго, имея в виду начальственного Карчина и этого азера. Уже считают, что им все с рук сойдет. Нападают на милицию в ее же помещении!

Он уже выяснил (это называется пробить по базе, т. е. собрать сведения по централизованной компьютерной базе данных), кто такой Юрий Иванович Карчин. Ничего сногсшибательного. Комиссия по архитектуре и строительству при структуре, которая является частью другой структуры. С одного бока у этого Карчина, следовательно, заказчики, с другого подрядчики, он посередине, поэтому странно, что таскает наличными в бумажнике только десять тысяч, а не сто. Связи у него, конечно, есть, и он будет на них надеяться, но Ломяго тоже не дурак, он объяснит своему начальству суть происшедшего: зарвавшийся чиновник чуть не убил самовольно старика (кстати, надо узнать, не загнулся ли тот), а когда его задержали, он, считая себя выше и лучше всех, начал буянить. Начальство поверит: именно так эти типы себя и ведут. Обнаглели окончательно, думают, что на них нет закона! Ездит каждый с мигалкой, как важная шишка, такого даже остановить нельзя!

С азером же совсем просто: приемный отец беспризорника и сам фактический беспризорник, без документов, за него и спроса не будет. И тоже ведь, сволочь, распускает руки, будто он тут не в гостях, а дома! Его бы, Ломяго, воля, он бы их завтра депортировал из Москвы. Всех. И пусть не брешут, что с них большая выгода. Хлопот, во-первых, больше, а во-вторых, выгоду и без них можно найти. Со своих и брать не так противно, а тут берешь и чувствуешь себя иногда как-то неловко, будто что-то нехорошее делаешь, меж тем если с них не брать, то они совсем распустятся.

Ломяго в этот момент чувствовал себя на страже порядка, он с удовлетворением ощущал свое бескорыстное благородство, он представлял, как Карчин и азер будут сулить ему деньги за освобождение, а он — не возьмет. Теперь ни за что не возьмет, сколько ни предлагай, — за самую душу зацепили!

А тут и пострадавший старик явился с сыном, как подарок. Ломяго тут же снял с него показания. Вкупе с диагнозом «открытая травма головы с повреждением черепной оболочки» теперь все очень хорошо смотрится.

Еще раньше Ломяго снял показания и с командированного, ставшего свидетелем недавнего нападения на милицию. В сущности, нормальный мужик, свой человек, провинциальный журналистишко, оторвался от семьи, от детей, от рутины, глотнул одуряющего воздуха столицы и, чтобы не очуметь от массы впечатлений, выпил вчера как следует и не рассчитал, с кем не бывает. Ломяго вернул ему документы и изъятые на временное хранение деньги, оставив себе некоторое количество в виде штрафа. Командированный от счастья чуть не плакал и, хоть явно спешил опохмелиться, подробно описал в письменном виде, как и что было.

А как с пацаненком быть? И опять у Ломяго что-то теплое зашевелилось в душе. С чего они взяли, будто мальчик украл сумку? Кто это видел? Сам Карчин? Ничего он не видел, только предполагает. А мальчишка, между прочим, скромный, не наглый. С толпами таких же, как сам, бандитенышей не ходит, просит у ларька на жвачку и на курево или услуживает торговкам. Ломяго не раз его видел и не припомнит, чтобы с ним была связана какая-то неприятность. Не он виноват, а проклятое наше общество, сокрушался Ломяго. В газетах писали: миллион с лишним беспризорных детей, куда это годится? У этого, правда, вместо отца азер, но, похоже, тот ему ни копейки не дает, вот и приходится побираться. Мамаша тоже хороша — небось для чернож... любовника у нее и кусок колбасы всегда имеется, и выпивка, чтобы тот имел силы на нее влезть. Но и ее понять можно, у нее (Ломяго и в данном случае пробил по базе, основываясь на адресе, который ему сообщил Геран) трое детей, попробуй проживи в одиночку. Какая бы ни была, она — мать. Не вернется сегодня мальчишка — будет переживать, думать неизвестно что.

Если же он и украл, как заставить его сознаться? Ломяго приходится иметь дело с уличным пацаньем, это такие бывают Павлики Морозовы, такие пионеры-герои, хоть расплавленным свинцом им на голову капай, если в чем упрутся — не прошибить. А сознания у них еще нет, давить не на что. Бить же детей — у кого рука поднимется? Нет, в сердцах можешь иногда дать по башке, но такие слезы, такие сопли начинаются — поневоле жалко.

Ну — и украл. У кого украл? У богатого дядьки. Для дядьки эти деньги — раз чихнуть, а пацану такое счастье! Ломяго некстати (или кстати) вспомнил, как сам однажды в детстве нашел пятерку (тогда пять рублей были деньги!). Конечно, потратил на всякую ерунду: мороженое, кино, еще что-то. Но не в этом ведь суть, а в радости, которая запомнилась на всю жизнь: шел себе и шел, был обычный день, и вдруг на глаза попалась свернутая бумажка, он поднял ее, не веря удаче, развернул... И так ведь и не верил до тех пор, пока продавщица ее не приняла у него, не усомнившись. Вот когда было счастье! Первую машину свою покупал — не было такого счастья.

И Ломяго приказал привести к себе мальчика.

Килила привели.

— Ну что? — спросил Ломяго улыбаясь. — Не научился еще воровать?

— Не брал я!

— А если и взял, деваться тебе некуда. Я тебя знаю, я за тобой следить буду. Как начнешь деньги тратить, так я тебя в тюрьму!

— Не брал я! Дядька не понял ничего! — ныл и жаловался Килил. — Я сидел, никого не трогал. Он подъехал, подошел. Тут у него сумка упала. А он вместо поднять за мной побежал.

— А ты от него?

— Ну да.

— Зачем? Сказал бы: уронили, дядя!

— Испугался я.

— А потом почему не сказал, когда мы тебя взяли?

— Говорю же, испугался. Мы же потом вернулись, а сумки нет. Кто-то подобрал...

Ишь, шкет, подумал Ломяго почти с уважением. Не просто так тут сидел, обдумывал. Умней взрослых оказался.

— Писать умеешь? — спросил он.

— Само собой.

— Напиши то, что сейчас рассказал. Подробно. Понял?

— Понял.

И Килил написал. И Ломяго отпустил его. На прощанье посоветовал:

— Ты вот что. Если узнаешь, кто взял, или сам вдруг найдешь, я тебе советую: ты лучше сумку подбрось. Возьми себе сколько-то, а остальное подбрось, я тебе серьезно говорю.

— Не брал я!

— Ладно, иди. Чудик. «Не блал!» — передразнил Ломяго Килила, но не зло, а шутя. Можно сказать, отечески.

14

Они с Михаилом Михайловичем живут вместе вот уже сорок лет с лишним, но Анна Васильевна никогда не привыкнет к переменчивости его характера. Вот например: то сидел себе тихо на своем месте в институте, месте высоком и хорошем, то вдруг разбушевался из-за чего-то, Анна Васильевна даже и не помнит, из-за чего, начал воевать, отстаивать, публично выступать где надо и не надо, чуть не потерял и место, и партийный билет — и вдруг успокоился, утих, будто разом устал. Или загорелся дачным участком, который институт выделил по профсоюзной линии, копал, сажал, прививал, опылял, строил, радовался, а потом в одночасье остыл — навсегда. Анне Васильевне теперь приходится ездить туда одной. Ее привозит и увозит сын, а сам не остается, но, судя по некоторым приметам, бывает там без нее. С кем-то.

Или отношение к болезням. Любая мелочь его пугает, он прислушивается к себе, покупает какие-то травы, настаивает и пьет, при этом не любит, когда спрашиваешь, что с ним, огрызается, умалчивает, переживает в себе, один. Даже обидно. Свои же люди, почему не пожаловаться? А попал вот в серьезную переделку — и били, и ударился головой и, казалось бы, должен перепугаться. Нет, бодрится, веселится, убежал из больницы, весь какой-то энергично напряженный. Виктор велел присматривать, сказал, что это похоже на психологический шок.