Владимир Сотников - Пролитая вода Страница 17

От таких мыслей сильнее билось сердце, начиная проваливаться в пустоту, но это не пугало, наоборот, кто-то внутренним голосом сопровождал каждый пустой удар легким придыханием: это ничего, не страшно, не страшно…

Обычный приезд в родительский дом, обычный вчерашний разговор за столом – и необычность ощущения немоты на уходящей улице, тяжесть ног, приросших к земле, как только он вышел из автобуса, необычность видения ночного всадника – вот два берега внутренней жизни, которую чувствовал в себе Тенишев. И как только он начинал узнавать сигналы с другого берега – понимал, как угасает и меркнет жизнь на этом, ближнем.

Единственное, чем он мог отвечать на эти сигналы, было простое желание уехать, поменять место своего существования, чтобы обмануть самого себя нехитрым способом действия, движения.

Глядя на безлистные уже ветки яблони, Тенишев улыбнулся, вспомнив слова другого человека: «Нет, жизнь не кончена…» Сладко потянулся и застыл в потягивании: он же совсем забыл, что в столе, в той деревне, где работал в школе, уже давно лежит раскрытый и забытый по какой-то причине конверт с приглашением, нет – вызовом, ведь так назывался этот сложенный вчетверо лист бумаги, прилетевший к нему из другой, далекой жизни.

И когда одевался, ходил по комнатам, умывался на кухне – мать поливала из кружки, уговорив не выходить к умывальнику на холод, – чувствовал, что прощается. С домом, с тихими его стенами, с водой, протекающей сквозь пальцы, со спокойно горящим огнем в печи. Огонь мягкими горячими языками вылизывал кирпичный свод, дым выползал в черную трубу, улетал, чтобы рассеяться над домом, над деревней в высоком холодном небе. И хотелось быть частью дома, стенами, окнами, водой, огнем и дымом. Это – прощальная, печальная любовь, когда сам растворен во всех предметах и смотришь из них на себя, уже уносимого в будущие мгновения.

– Маленьким ты умывался, как котенок: кружку держал в правой руке, поливал, а лицом терся о левую ладошку, – проговорила мать, и он вздрогнул от этих слов, потому что вспомнил одновременно это сам.

Пришел со двора отец.

– Сын проснулся. А я все в порядок привожу, собираюсь потихоньку.

– А что ты хочешь перевезти с собой, ну, инструмент, мебель – что еще?

– Все в порядок надо привести. Даже если не все возьмем. Как же уехать? Иначе не простимся.

Тенишев медленно вытирал полотенцем руки и завороженно смотрел на огонь в печке. Сила и спокойствие находились внутри этого замкнутого пространства, мощно и ровно пламя скользило по своду, закруглялось, подгоняя себя снизу. Казалось, внутри печки вдруг обнаружил наконец себя и не скрывается хозяин дома, его жаркое дыхание. Тенишев подумал, что никогда раньше не видел так этот огонь, хоть и смотрел всегда на него подолгу, спокойно было рядом с ним и уютно. Сейчас сама душа этого пламени преобразилась, стала вдруг явной и видимой, она жила сама по себе, уже не таясь, открывая простой секрет своей таинственности, неостановимой силы.

«Ты смотрел на меня много раз, смотрел всегда сквозь меня, и я ждал, что ты начнешь понимать. Пришло время увидеть, я действительно существую, живу, наполняю собой время – и прошлое, и будущее», – слышал Тенишев беззвучные слова.

Он вышел в темные сени, на крыльцо, пошел по застывшему саду. Старые листья яблонь были влажными после ночного тумана. За садом, на пустом огороде, Тенишев оглянулся. На фоне синего утреннего неба ясно выделялась крыша, над трубой не было дыма – поднималась живая, прозрачная полоса света. Как чистая вода, льющаяся вверх.

Часть вторая

1

В Москве, выйдя на площадь Белорусского вокзала и задержав взгляд на белой церкви без куполов, стоящей поодаль, Тенишев ощутил неизвестность, непредсказуемость будущего времени, которое устремилось навстречу.

Он долго шел пешком, наверное, втайне надеясь быть принятым этим городом сразу. Словно входил в море, не останавливаясь у воды, не растягивая времени узнавания. Но неясным представал не только следующий день. Даже следующая минута, начинаясь, не имела своего настроения.

Это первое впечатление стало внутренним ощущением Тенишева в начале московской жизни – и его душа заметалась в бесконечном мире, как слепая, на ощупь стараясь найти старый след, чувство из прошлого. И вскоре, как собака, обессиленная в поисках спасительной травы, он начал различать родной, хоть и горьковатый привкус – или заставил себя в это поверить?

Это был слабый вначале отголосок того ощущения, с каким он в детстве воспринимал свой дом и вокруг него огромное, до самого горизонта, пространство. Тенишев до головокружения прислушивался к себе и уже не понимал: привез ли он с собой это ощущение, или оно дожидалось его здесь?

Между ним и этим городом появилось еще одно, третье существо, и в этом третьем мире, похожем на клубящееся облако, появлялись новые чувства. Тенишева волновало едва уловимое, исходящее из этого мира требование безответной любви к новому месту жизни – как будто он, человек, был в долгу.

Казалось, все накопившиеся в прошлой жизни сомнения он оставил далеко, еще в самом начале дороги, оставил беспрекословно, с готовностью, – так отдает угрюмому проводнику свой билет пассажир. И, оглядывая вокруг чужие лица, старается привыкнуть к своему свободному одиночеству среди людей – внутреннему чувству путешественника.

Постепенно, день за днем, Тенишев все сильнее привязывался к городу. Он подолгу кружил по переулкам и бульварам, бессознательно стараясь уловить повторение своего взгляда, очертаний домов и деревьев, чтобы этим повторением закрепить начинающееся родство. Медленно и неторопливо шло время, у Тенишева появились любимые места – Тверской бульвар, Патриаршие пруды, где он чувствовал себя уже привычно спокойным. Он уезжал куда-нибудь подальше от центра, искал старые парки, где было больше воздуха, деревьев, и все прислушивался к себе, к своему чувству примирения с новой жизнью.

Чаще всего Тенишев бывал в Коломенском.

Каждый раз он шел по парку одной и той же дорогой мимо высокой церкви, переходил по маленькому мостику овраг и поднимался по крутой лестнице к старому заброшенному кладбищу. За кладбищем, на краю обрывистого холма, Тенишев останавливался, оглядывал простор, раскинувшийся перед ним. И думал о том, что, наверное, нельзя жить без желаний, без самообмана, без планов на будущее, но эти мысли были случайными, словно появлялись из давно забытых разговоров.

Однажды он услышал за спиной вежливое покашливание.

– Понравилось местечко? Извините, молодой человек, я вас часто здесь вижу.

Он оглянулся и увидел пожилого человека с ведром и метлой в руках. Тенишев определил для себя тип таких людей, которых он безошибочно, по крайней мере для себя, узнавал. Внешне они были разными: от откровенно спившихся, неряшливо одетых, до благородных, облаченных в своеобразную униформу, продуманную до мелочей: бант или платок на шее, берет, затейливая палка в руках. Но в глазах было одинаково застывшее, немое выражение, отделяющее этих людей от остального мира, который они великодушно жалели. В этом выражении таилась уверенность в своем собственном, отдельном ото всех, понимании чего-то самого главного, о чем любой из этих людей, если бы его выслушали, мог поведать. «Я был художником, но я им не был», – видя таких людей, почему-то всегда вспоминал Тенишев фразу литературного героя, глаза которого такими и представлялись.

Способность говорить у таких людей разная: один ограничивается многозначительными фразами, пророческий смысл которых должен долго разгадываться собеседником, другого хватает на один монолог, который повторяется, наверное, сотни раз в похожих ситуациях, третий не лезет за словом в карман и говорит долго и горячо. Чтобы научиться узнавать таких людей, достаточно самого малого опыта общения с ними. Не обязательно каждый день обжигать руку о раскаленную дверцу печки.

Тенишев опомнился – молчать было все же неудобно.

– Да, место хорошее. Вы здесь работаете?

– Работаю? Работать – другое. И не каждый, совсем не каждый работающий может о себе это сказать.

«Вот, началось», – подумал Тенишев.

– Но для шапочного знакомства требуются именно такие общепринятые слова: да, я работаю здесь. Уборка части территории музея-заповедника приносит мне чистый доход в семьдесят рэ плюс возможность обитать в келье, где поддерживается достаточная для живого организма температура. Вы меня простите, молодой человек, я заговорил с вами не только потому, что часто здесь вижу. Я вижу вас, как бы точнее выразиться, одинаковым. Так ходят на кладбище безутешно скорбящие по рано почившей любимой жене. Я позволяю себе некоторое кощунство, потому что уверен, с вами этого не произошло, да и на кладбище этом давно, если не сказать давным-давно, уже не хоронят.

– Я всегда одинаковый.