Давид Гроссман - Будь мне ножом Страница 17

Иногда твоя надменность невыносима! Я говорил тебе, что ты ужасно строга? Ты неприятно строга, не по-женски! Я, к примеру, почувствовал это уже в первых твоих письмах, но тогда эта твоя требовательность и бездонная серьёзность по отношению ко всему, что я сказал и что между нами было, — тогда мне это даже нравилось, а сейчас — как будто вода сошла, обнажив камни.

А эта принципиальность! «Любая фальшь здесь причиняет мне боль, как измена! Я вынуждена защищать себя от неё…» Измена — никак не меньше! Можно подумать, что мы подписали какой-то жизненно важный договор, а не просто ведём переписку!

Послушай — то, что ты сделала, совсем не пустяк! Чем больше я об этом думаю, тем сильнее чувствую, что это ты предала меня! Что на протяжении нескольких месяцев ты забавлялась безвредным шутом, который кривлялся перед тобой, а ты, очевидно, воспринимала это как тайный флирт защищённой домохозяйки, испытывая при этом маленькое мещанское возбуждение. Но, когда это слишком приблизилось и стало горячо, когда ты вдруг ощутила в себе некое движение или живой трепет, ты испугалась и стала звать на помощь! Я читаю «контрацептивную» цидульку, которую ты приложила к моему запечатанному письму, и не могу поверить: сейчас, через три месяца, ты вдруг решила обвинить меня в том, что я всегда флиртую, но, в сущности, не с тобой, а с каким-то постоянно присутствующим во мне «лживым соблазном»!

«Донжуанство с самим собой»?! Ты иногда употребляешь такие анахро-пуританские выражения, что умереть можно! Странно, что ты не написала «Дон-Хуан»!

Боже! Как легко ты способна упрекнуть меня в том, что, если даже я решил освободиться от своего кокетства (непроизвольного!), то оно, по всей видимости, не готово со мной расстаться, и что я испытываю извращённое наслаждение, опошляя всё по-настоящему чистое и дорогое…

Это из-за того, что я написал в конце утреннего письма, верно? Замечание о твоём муже. Там был момент, когда я представил, как ты вдруг вскинулась. Я почувствовал, что касаюсь чувствительного места. Ладно, прости! Запиши признание: твой муж не унижен, не предан, не обкраден и не пострадал от действия закона сохранения счастья в природе. Вот, подписываюсь отпечатком своего криминального пальца.

Действительно, что я о нём знаю, и что я знаю о вас обоих? И ты права (ты вообще во всём права, Мирьям), ибо, что я могу знать об отношениях, не соответствующих моей борьбе за каждый миллиметр в чужой душе, ведущейся по правилам обычной территориальной войны где всегда — либо победа, либо поражение?

А что ты знаешь о крылатых конях, русалках и самом обыкновенном единороге?

Нет, мне необходимо услышать от тебя: что мешает тебе встречаться с таким Дон-Жуаном-дилетантом, как я? Он не из «перетасованной колоды карт»? Он не нуждается в «жалости» или «исправлении»? Иногда я думаю — а может быть, тебе следовало бы встречаться только с таким, может быть, он и заставил бы тебя хохотать и трепетать от наслаждения и расколол бы твою принципиальную твёрдость?

А может, тебе так трудно примириться именно с этим? Что я по наивности ни в одной написанной мною строчке не предложил тебе банального любовного приключения и не предложил — прости меня — переспать! Может быть, это вдруг обидело и взбесило ту примерную девочку, добрую королеву класса, которая никогда не позволяла себе, благовоспитанной, вспыхнуть всем своим огнём?

Это она сейчас ужасно обижена тем, что опять (как тогда?), если и возникает рядом какой-нибудь «парень», она интересует его только как «подруга», с которой можно поговорить и посоветоваться, или шепнуть ей на ухо о своей любви и страсти — но не к ней! К другой, к красавице класса, знойной и нахальной? К этой злой королеве?

А что ты думаешь, Мирьям, может, и теперешний парень, двадцать лет спустя, начал подозревать, что твоё тогдашнее заявление о том, что ты совсем, совсем, совсем не боишься настоящего накала отношений и чувств, что наоборот — этот накал и есть суть твоей жизни, звучало пустым звуком…

Кого ты обманываешь?

Возможно, это последнее письмо. Читай внимательно: половина четвёртого ночи, я в машине и всё уже позади. Не спрашивай, что я сделал. Если это не поможет растопить твоё ледяное сердце, я просто подниму руки и откажусь от тебя (и от себя тоже, я знаю), жаль, жаль!!!

Ты слышала крик? Ты не представляешь, как я близок к тебе сейчас, то есть, реально близок, рядом с твоим домом, в двадцати метрах от тебя. Я всю ночь, приближаюсь и удаляюсь, я как тот леопард, который ходил вокруг тебя кругами в твоём сне, но я — леопард, силящийся не терзать тебя единственным привычным ему способом и сходящий с ума от бессилия! Ты так ничего и не поняла?

Мирьям, я бегал ночью вокруг тебя.

Всё. Семь раз вокруг твоего дома по небольшому шоссе, огибающему группу домов.

Ты способна так свести меня с ума (сейчас услышишь — как)!

Сигарета. Голова как улей. Машина провонялась дымом. Дым арабесками липнет к лобовому стеклу. Только подумать, как я близок к твоей кухне, из которой ты мне пишешь, к слегка дрожащему свету люминесцентной лампы, к деревянной сове, на которой ты записываешь все свои «нужно» и тут же забываешь. Даже к твоему геккону Брурии, который ровно в полночь выходит на промысел.

Я здесь. Всё вокруг спокойно спит, спит насильник, спит бандит, и только я всю ночь кружу вокруг тебя. И боюсь рассказать тебе, что ещё я сделал. Скажи, ты уже начала что-то чувствовать? Вертишься во сне и не понимаешь, что тебя захлёстывает? Это я, это моё исступление начинает действовать на тебя, накатываясь пенящимися волнами. Сегодня ночью я совершил вокруг тебя чисто религиозный ритуал, семь раз обежав вокруг Иерихона[12]. Неужели ты не слышала моего хриплого дыхания? До этого момента я много лет не бегал, с самой армии, с курса молодого бойца. Это тощее дряблое тело уже давно поняло, что не достанутся ему наслаждения от связи с тобой, но я хотел, чтобы оно страдало. Послушай, я бегал вокруг тебя, видел твой дом с четырёх сторон, и ржавые ворота, и велосипед, прислонённый к большому дереву во дворе, и веранду, увитую бугенвиллеей. У вас очень маленький дом, он похож на облицованную камнем хижину и слегка запущен, двор почти пуст, Мирьям, и окно позади разбито, всё сильно отличается от твоего описания. И вдруг я подумал, почему ты сказала, что ваша маленькая семья, наверное, уже не вырастет?

А один раз у тебя даже зажёгся свет, и я чуть не умер от страха и надежды, что это ты; я желал, чтобы это ты стояла там в окне, вглядываясь в темноту: «Кто это там, боже мой, кто там бегает? Я не могу поверить, я, наверное, сплю!» И ты сразу поймёшь, ты увидишь меня всего: и Дон Жуана, и чужака, и канатоходца, и растерянного мужчину, который тебе пишет, — вглядись в меня и скажи: иди сюда лягушонок, идите все сюда!

Хорошо, что ты не вышла, ты бы в обморок упала, увидев меня в таком состоянии. Ты бы подумала, что это просто извращенец, обыкновенный несчастный извращенец, вынужденный платить дать бюрократической машине своих желез. Ты бы вызвала полицию или, ещё того хуже, позвала бы мужа, который избил бы меня, он же троих таких, как я, за пояс заткнёт.

Ты, наверное, не можешь разобрать мой почерк, он ещё хуже, чем обычно. Кстати, я спросил маму, ты была права, — они действительно насильно переучили меня писать правой рукой вместо левой. Как ты догадалась? Ты знаешь меня лучше, чем я сам! Видишь, сижу в машине и дрожу, зная, что никогда ещё я не совершал такого решительного поступка для кого-то, и не знаю, что ещё сделать, чтобы ты поверила, что того, что я тебе предложил, я никогда не предлагал никому, ни одному человеку. Я с первой минуты знал, что с тобой мне не нужна побочная история, с тобой мне нужна история! Может, ты знаешь, как по научному называется такое жгуче отчётливое стремление, такое странное отклонение от нормы, когда человек готов рассказать свою историю только кому-то определённому и никому другому. Это так сильно во мне по отношению к тебе! Благодаря тебе вернулась к жизни какая-то точка в моём мозгу, за левым ухом. Она натягивается и раскрывается, когда я думаю «Мирьям», и именно оттуда исходили мои детские видения и сны. Большую часть своего детства я провёл там, подо льдом, много лет туда не возвращался и даже забыл дорогу назад. Как ты сказала — «измельчитель памяти», точно, но одно я помнил твёрдо — нельзя впускать туда чужих и не дай Бог, чтобы кто-то узнал, что во мне есть такое место. Не забывай, что я человек, рождённый родителями, и до восемнадцати лет жил в семье: в семье-принципе и семье-концлагере…

Я отвлёкся. Совсем не об этом хотел рассказать.

Мне холодно. Хоть и июль — всё равно холодно. Кожа вся затвердела от холода.

Кстати, это было совсем не похоже на танец в лесу Кармель. Там всё было пронизано светом и теплом, а здесь я чувствовал, что ныряю в тёмную глубину, и что кожа не способна удержать внутри всё, что там бушует, что этой ночью я перехожу свою собственную границу. Я знаю, о чём ты сейчас подумала: граница света и тьмы. Да. Вот и язык возникает — это хорошо, но посмотри, как чувства к тебе заставляют меня разваливаться на части, и это прямо противоположно тому, что происходит у меня с Майей, и за что мне такое?