Николай Кузьмин - В футбольном зазеркалье Страница 17

«Потяну. Еще как потяну!» – с ожесточением твердил Скачков и даже начинал жалеть того ростовского парня, которого ему сегодня выпало держать. Бедняга, видимо, сейчас тоже готовится и не догадывается, что его ждет на поле!

Матч с ростовчанами был памятен Скачкову и не забудется во веки. Как он тогда старался, – жилы рвал! И чем старательнее были все его потуги, тем гаже выходило. Приводил его в отчаяние мяч, которым он был вынужден играть: какой-то жесткий, непослушный, грозный, как ядро. Он был не в состоянии распорядиться им, и мяч, вместо того, чтобы прилипнуть, успокоиться в его ногах, отскакивал как от столба. Еще вчера, вот здесь, на этом самом поле, он видел всех своих партнеров, – игра смотрелась им, как на ладони. Сегодня он словно ослеп, и от волнения, от слабости, его поташнивало. Словно из банного тумана возникали фигуры игроков. Куда они бегут? От длительного напряжения Скачков не мог вздохнуть, грудь завалило короткое дыхание. Одно он видел: кривоватые колени ростовчанина, его длинную настырную спину с мыском раннего пота на пояснице, постоянно перед ним маячила крепкая свежеподбритая шея. Как он ненавидел эту шею – кулаком бы по ней, кулаком…

Ростовский нападающий водил его, как простодушного телка: выманивал из зоны, туда незамедлительно врывался кто-то из полузащитников, а скоро и защитник, с сильным, хорошо поставленным ударом. Он-то и заколотил с этого места два неотразимых, пущенных, как из орудия, мяча.

Защитник. В одном тайме два мяча.

Позор обрушивался на Скачкова грохотом рассерженных и негодующих трибун. Он, только он был виноват в разгроме, и оправданий ему не было! «Где его взяли, кто его поставил?» И свист, уничтожающий разбойный свист со всех сторон. Зачем, зачем он только вышел, добивался? Чего не игралось в дубле, где все так просто и понятно? Провалиться бы сейчас и исчезнуть! А может быть, проснуться вдруг и с легким вздохом убедиться… Но нет, все было наяву, и лишь один из всех, кто мельтешил на поле, сжалился в конце концов над потерявшим голову Скачковым, – судья. Точно догадавшись, что с ним происходит, он прекратил позорище, дав долгий утешающий свисток на перерыв.

Мучительно было нырять в туннель, невыносимо возвращаться в раздевалку. Он брел, как под уничтожающим обстрелом. В раздевалке Шевелев, стащив футболку, переводил дыхание и жадно, крупными глотками хлебал из чашки сладкий, чуть остывший чай. Скачкова он, не отрывая губ от чашки, проводил глазами, как ударил.

– Геш, – позвал Татаринцев, защитник, чем-то похожий на нынешнего Стороженко, – ты бы… это самое. Два раза он тебя уронил, – аж мне больно. Старик, ты уж не маленький, восемнадцать лет. Покажи ему, что тоже кое-что умеешь. Он тебя через бедро, а ты ему коленку…

Жалким выглядел Скачков, утираясь рукавом, ладошками, разглядывая измазанные колени. Какое там – покажи! Он сейчас думал об одном: что снова нужно выходить на поле, под рев и свист. Что там поднимется, едва его увидят! А впереди еще такой же тайм, целых сорок пять минут.

В проходе между креслами ходил Арефьич: вперед, назад. Тяжеловесное молчание команды относилось и к нему. Корили не только растерявшегося новичка, вместе со Скачковым доставалось и доверчивому тренеру. Забывшись, распустив все мускулы, лежал угрюмый Шевелев. Сидел, согнувшись в кресле, Говоров, тот самый, вместо которого поставили играть Скачкова, – сидел он в форме, одетый с самого начала, только поверх доспехов тренировочные брюки.

В раздевалку шариком вкатился толстенький Феклюнин, тогда еще не директор домостроительного комбината, а начальник стройуправления. Он яростно засовывал платок под тесный ворот кителя, все отсыревшее лицо его было багровым, будто он сам отбегал этот трудный тайм на поле. Вчера на заседании «чистилища» Феклюнин помещался рядом с Рытвиным и подавал уничтожающие реплики. Сейчас он, распираемый негодованием, бешено воззрился на Арефьича. Он послан был оттуда, сверху, и в его глазах, казалось, сосредоточился весь гнев обманутого в своих надеждах начальства. Многое хотел сказать он, выплеснуть в лицо руководителю команды, однако только поднял руку и остервенело погрозил:

– Ну, слушай!..

И, не сказав больше ни слова, выскочил из раздевалки. Да, тот проигрыш решил судьбу Арефьича.

Задумчивый и удрученный застыл Арефьич посредине раздевалки, установилось унизительное, тяжелое молчание. Потом Арефьич подошел к Скачкову, тронул за плечо и негромко обронил:

– Ладно. Отдохни пока.

По его знаку Говоров поднялся, стал стаскивать штаны, выпутывая бутсы. Заподпрыгивал, застучал шипами, разминаясь…

Что же побудило Арефьича поставить его снова буквально на следующий матч? Необходимость, безвыходное положение? Нет, Говоров еще держался, мог играть вполне. Упрямство тренера? Тоже едва ли, потому что какое там упрямство, если команде остается один-единственный шанс – взять два очка из двух! И все-таки Арефьич вновь, невзирая на гнев трибун и начальства, внес Скачкова в заявочный список. Соображений, которые руководили тренером, Скачков не мог понять даже впоследствии, хотя тогдашняя самостоятельность Арефьича стоила ему места старшего тренера в команде мастеров. «Локомотив» тогда он в высшей лиге сохранил, но место свое вынужден был уступить приглашенному со стороны и с тех пор так и прижился на вторых ролях.

В своем последнем матче «Локомотив» принимал команду из Ташкента, тоже аутсайдера. Решался вопрос, кому на следующий год покидать высшую лигу; кто-то из них должен был разделить участь слабейших.

Накануне, как обычно, Скачков вышел на поле в составе дублеров, и эта скромная игра тоже осталась памятна ему, потому что именно тогда он вдруг почувствовал, что видит дальше и умеет больше, чем это было до сих пор. Пропала суетливость и отбойная игра, он словно прозрел, окреп и умудрился. Тогда он сам был поражен: откуда у него эта уверенность, почти что искушенность? Не от позора ли в недавнем матче, вернее тайме? Так, видимо, оно и было. За каких-то сорок пять незабываемых минут игры на высшем уровне он как бы побывал в струях крутой, ломающей стремнины и теперь невозмутимо плавал в мелких и спокойных водах.

Встречу дублеров Скачков провел, сам получая удовольствие от собственной игры. Действуя спокойно и расчетливо, он из глубинки поля острыми и неожиданными передачами питал мячами нападающих, и к двум его прострелам, рассекающим защиту, вовремя успели крайние, стремительно вошли в штрафную, – все же остальное, как любил сказать Арефьич, было делом техники.

Волновался ли он, выходя назавтра в основном составе? Спроси его тогда об этом, он наверняка ответил бы заносчиво: «Еще чего!» А сердце колотилось, обмирало, – особенно, когда он появился из туннеля, и трибуны, узнав его сутулую спину, засвистели и завыли.

В первые минуты он держал себя усилием, он постоянно помнил, какое удивительное зрение открылось у него вчера. Скачков твердил себе, что он уже не тот, не прежний, так опозорившийся перед всеми, и его очень поддержал умница Шевелев, кумир болельщиков и капитан команды, – улыбнувшись, он кивнул Скачкову на беснующиеся трибуны: дескать, эк их разбирает!

На разминке Скачков тайно, для себя одного, пытал и пробовал: слушается ли его сегодня мяч? Слушался, отлично слушался! Почему же он, черт бы его побрал, так своевольничал в тот раз?

Нет, довольно, больше такое не повторится! Сегодня все будет иначе.

И точно – вчера открытые способности: рассудочность, спокойствие, расчет были в нем живы и не исчезали, и, ощущая их в себе, он обретал уверенность, и вот уже капризные трибуны аплодируют, когда он, сторожа рывок своего подопечного, летит подкатом ему в ноги и, тут же подскочив с отобранным мячом, идет вперед, высматривая лихорадочно: ну где там, кому отпасовать?

И был только один момент, когда он, как и в том позорном тайме, вдруг потерял не то чтобы соображение, а как бы испытал круженье головы, спазм сердца и дыхания. Это случилось в первые минуты после перерыва – Шевелев прошел по краю и, не водясь, не позволяя возвращавшимся защитникам занять свои места и повернуться лицом к полю, послал прострел. Скачков одним летучим взглядом, одним мазком по ситуации в штрафной засек и мяч, летящий поверху, и расстановку игроков, а главное – он моментально, какой-то электронной вспышкой рассчитал ошибку вратаря, рванувшегося было на перехват, но через несколько шагов понявшего, что не успеет. Скачкову вспомнились наказы тренера об осторожности, сам он был тоже умудрен, чтобы не рисковать, и все же у него дыхание перехватило от представлявшейся возможности. В душе его еще шли колебания, а он уже летел, не чуя ног, и с замираньем сердца караулил точку, где встретится с мячом. Теперь он видел только мяч, пятнистое и круглое ядро, летевшее над полем. Почему в тот раз оно казалось таким жестким, непослушным? Все-таки жестким оно было и осталось: когда он взвился вверх и что было силы врезал головой, он испытал сначала вспышку боли – удар пришелся лбом, почти что переносицей, потом нашло затмение, потеря зрения и памяти…