Владимир Маканин - Повесть о Старом Поселке Страница 17

— Поселок представляешь?

— Ну да.

— Э, нет... Нет, друг мой. Поселок — это надо видеть. Есть, например, там перелесок, а за ним Лысая горка. О Господи!

Ключарев замолкает от невозможности высказать. Он переполнен. Он только покачивает головой... И вот так, покачивая головой и улыбаясь, идет с кухни — подходит к своему столу и вскрывает письмо: «Уважаемый тов. Ключарев. Ввиду специфики работы... та-тата-та... и в силу ряда обстоятельств в нашем институте... та-та-та-та... мы вынуждены в дальнейшем отказаться от Ваших услуг внештатного работника. С уважением. Рюриков»... А, черт!

— Что такое? — спрашивает Майя оттуда, с кухни.

— Да ничего. Но маленький денежный ручеек кончился.

Майя подходит, пробегает глазами письмо:

— Плохо... Я ведь привыкла на ручеек рассчитывать.

Ключарев минуту молчит — думает.

— Я чувствовала, что что-то неладно. Видимо, Рюрик тебе звонил. А когда не дозвонился, решил написать...

— Не звонил он. Письмом отказать удобнее.

Майя сникла — так всегда, если неприятность случается на ночь глядя. Она вертит в руках письмо. Ключарев же решает, что наплевать. И слава Богу, унижения кончились. Будет он еще расстраиваться в такие минуты!..

— И поедем мы туда все вместе. Главное, я хочу, чтоб дети — понимаешь! — чтоб дети увидели.

Он продолжает говорить и достает чемодан — щелчок замка, первый звук дороги.

— Ты все-таки позвони Рюрику, — говорит Майя тихо.

— Ладно. (И не подумаю.)

— Ты ему как бы между прочим. Ведь не может быть, чтоб он отказал тебе без объяснения...

А Ключарев опять о своем, о Поселке, — и начинается как бы дуэт. А руки укладывают в чемодан необходимое (руки Ключарева) или вынимают из шкафа, молчаливо предлагая: «А это возьмешь?» (руки жены)... Неужели они не помнят, как рабски, буквально за копейки, работал ты для них ночами?.. Ничего они, Майя, не помнят. Это мы помним, а они не помнят... Руки (жены) хлопочут, из отобранной горы тряпок руки выбирают самое необходимое и укладывают на дно в нужном порядке, а затем руки (это уже руки Ключарева) застегивают чемоданчик, сдавливая его так, что немеют пальцы.

Наконец Рюрик забыт. Проводы — вещь святая. И вот те самые тихие минуты, когда все готово и собрано, а стука колес еще нет. И Ключареву опять хочется быть лучше и проще.

— Жена, — говорит Ключарев нарочито торжественно, как на сцене, — я хочу помыться перед дорогой!

— Слушаюсь, полковник.

— Жена.

— Что такое?

— Люби мужа. Помни его. Не дерзи. Майя в конце концов вспылила:

— Болтун! Ей-богу, надоело.

А Ключареву не надоело ничуть. Он балагурит, открывает кран и наполняет ванну. Горячо. Пар. Он обожает этот водяной жар и блаженную расслабленность тела. И когда уже вылезает, раскрасневшийся и чистый, басит:

— Ах, хорошо!

Он босо шлепает к постели — перед этим открывает окна настежь, — лежит не укрываясь, дышит.

— И ведь не простынет! — говорит Майя с оставшейся укоризной в голосе.

И верно, он не простынет. Это похоже на некий внутренний механизм (последняя ниточка Старого Поселка, добротность генов и естественного отбора), и этот механизм сам собой через полчаса-час как бы нашептывает Ключареву на ухо — даже если Ключарев спит, пьян, болен, в любом случае, — он вдруг нашептывает: «Хватит. А вот теперь встань и прикрой окна», и тут Ключарев послушно выполняет, даже если он спит, пьян или болен. Но пока сигнала нет, можно лежать и лежать, хотя сегодня и холодно, и ветер.

— И надо ж быть таким здоровым! — продолжает Майя, оглядывая его не без зависти. И рассуждает уже деловито: — В нашей суматошной московской жизни для тебя это как подарок...

Ключарев с наслаждением вдыхает холодный воздух и говорит любимое словцо:

— Дар.

На минуту он грустнеет, думая о том, чей это дар. И откуда он. Последняя ниточка.

Ночь. Ключарев пока не спит. Он лежит, и вокруг темнота комнаты, и уже подступает сон. (Завтра дорога!) Хочется закурить, затянуться, — не надо бы, ночь уже... И вдруг думается. О письме Рюрика. Ключарев еще тогда понял суть письма, но жене не сказал: лишняя обида. То дерьмо, которому Ключарев не написал отзыв, вроде бы в стороне, но — за него просила Наташа, а к Наташе вхож некто Шикин. Свой человек. Свой, а не просто так. А Шикин и Рюрик приятели (как можно быть приятелем Рюрику — да, говорит, дружу с мумией, а что?)... Так что круг легко и понятно замкнулся. Свои люди.

Или — и тоже ненавязчиво, спокойно — представляется вся эта компания, застолье и шум, и руки всех тянутся к тем замечательным фужерам с поразительно тонкими ножками. О Ключареве они уже поговорили. Мельком, конечно. И вот Наташа (и это она уже острит, пошучивает) бросает фразу: «Ключарев не помог нам с отзывом — зато поможет в другом!» В переводе с юмора это означает, что внештатную работу заберут у Ключарева и передадут кому-то. Может быть, тому же дерьму, который без отзыва, а может, и другому или третьему — не суть важно. Важно, что деньги будут там, среди них, в их группе. Были у них, у них и останутся.

— Как это Ключарев поможет? Я не понял, — скажет кто-нибудь среди застолья.

И этому недотепе, лишенному чувства юмора, пояснят, что у Ключарева забирается его побочный заработок, и тем самым (вот она, тонкость мысли!) Ключарев будет как бы отдавать им свои деньги. А это уже можно считать помощью. В шуточном, разумеется, смысле. В утонченно-шуточном.

— Не помог в одном — поможет в другом! — повторяет Володик Зарубин слова Наташи в неописуемом восторге: сшибка мыслей, а ведь вершиной сшибки всегда истинное «бон-мо».

И лишь Хоттабыч, щуря умные глаза, вздохнет:

— Ну и язычок у тебя, Наташа.

И уже в последний раз они поговорят о том, каким нехорошим оказался этот Ключарев. Работа, мол, да, не блестящая. Но Господи, сколько ж делается не блестящих диссертаций, и уж он-то, Ключарев, об этом знал... Ладно, мол. Хватит о нем.

И вся компания представляется просто, ясно, понятно. И нет озлобления против них. Ночь. И завтра ехать. И Бог с ними. Пройденное. Уже пройденное... И, в общем, это даже занятно, что их кольнуло. Задело, значит.

Завтра — дорога. Ключарев засыпает, и даже во сне счастливая улыбка нет-нет и ползет по его лицу.

И последнее. С глазу на глаз с начальником. После совещания. Иван Серафимович объясняет Ключареву, что в командировке надо будет держаться строже. Дело придется иметь с Назаровым. И тут важно не растаять, взять нужный тон — ведь оттенок отношений наложится на все наши шесть лет...

— Назаров — инженер интересный. Но льстив... И хитер, как бес.

— Я слышал о нем, — говорит Ключарев.

— Так что смотри. Не дай им диктовать, как и в какой последовательности нам работать...

— Понял.

Иван Серафимович трогает пальцами свой новый галстук.

— Нравится? — спрашивает он, смеясь.

— Заметный. Они оба смеются.

— От дублирующего второго отдела, — говорит Иван Серафимович, — поедет Бубин-Ярцев. Знаешь его?

— Нет... А как он?

— Новичок. Но, говорят, толковый... Вот вдвоем и поедете. Он сейчас придет — обещал быть с минуты на минуту.

И верно: стук в дверь, входит Бубин-Ярцев. Ключарев вспоминает, что все-таки знает его, — как-то виделись в столовой, а как-то даже поговорили, вроде бы о шахматах. Он одних лет с Ключаревым, а зовут его вроде бы Алексеем, так и есть: Алешей.

— Едем, да? — спрашивает Бубин-Ярцев весело и энергично.

Сияние лица выдает его неопытность. Иван Серафимович делает Ключареву незаметный знак: дескать, видишь и, дескать, волей-неволей возьмешь на себя роль опытного командировочного волка. Ключарев кивает: хорошо... А Иван Серафимович продолжает:

— Назаров и другие — они, конечно, наши заказчики. Но заказчики — это еще не хозяева. Так что, ребята, советую вам быть начеку...

Они в поезде. Поигрывая с Бубиным-Ярцевым в шахматы или просто посматривая в вагонное окно, Ключарев нет-нет и прикидывает дни. Ага. Три дня подряд там работа, а дальше суббота и воскресенье — и, значит, он свободен. Что ж, в пятницу вечером он уже может оттуда смотаться. Еще полдня пути. В субботу он уже будет в Поселке. Н-да. Всего на один день. Не густо.

Вот именно. Не густо. Он собирался — ну пусть не собирался, а хотел, мечтал, не в слове дело, — он хотел бы пожить там, не считая времени. Ну пять, ну шесть дней, главное, чтоб не считая, пока оно само не кончится, пока чувство не исчерпает себя само, незаметно и неторопливо. Но это ж ясно, что не бывает так, как хочешь. Значит, один день. Да, Боже ты мой. Да ведь и за час один благодарен будешь.

В пятницу, когда все они — человек десять — вышли из светлого дюралевого помещения подышать воздухом, Ключарев говорит. Нет, сначала он смотрит на ровную степь с ковылем — видит фигурку суслика, который у своей норки делает стойку, — и вот, уставив взгляд на эту неподвижную фигурку-колышек, Ключарев говорит, что он собирается отлучиться на время. Да, на субботу и воскресенье.