Алексей Никитин - Маджонг Страница 17

Чичиков прогулялся по дороге взад и вперед, присел дважды и трижды подпрыгнул, разминая затекшие члены, крепко потянулся и осмотрел открывшиеся ему виды. Давно уж позади остались хмурые елово-березовые буреломы севера, но местность оттого не сделалась ни живее, ни приметнее: болотца, поросшие кустарником, да гнилые поляны, чуть спрыснутые первой зеленью, окружали его. Там и сям торчали из сырой болотной земли чахлые осины.

— Препротивное место, — заметил Чичиков, осматриваясь. Он сказал это затем только, чтобы услышать человеческий голос. Кругом было тихо и серо. Селифан молчал, сопел и бряцал сбруей, Петрушка по обыкновению своему спал третьи сутки кряду, с того самого времени, как, покидая Петербург, миновали они городскую заставу. — Не приведи Бог, выделят мне какое-нибудь болото в эдаком роде. Что после с ним делать прикажете?

— Нешто есть вам разница? — вдруг подал голос Селифан.

— А что ж ты думаешь? — удивился Чичиков. — То ли дело выйти утром на террасу. Перед тобой поле, хлеб колосится, в нем васильки и ромашки, за полем — лес, не лес — небольшая рощица, березовая, солнечная. Справа — луг, слева — речка. А вот за речкой, дальше — настоящий лес, синий. А еще в стороне — деревенька, и оттуда на луга косари с косами идут. И поют.

— Так они же мертвяки, — брякнул Селифан.

— Кто мертвяки?

— Да косари ваши. А говорите — поют.

— Покажи мне копии рукописи, — попросил Регаме, прочитав текст. Чаблов протянул ему несколько листов бумаги. Регаме внимательно просмотрел их один за другим и отложил в сторону.

— М-де, — сказал он, снял очки, достал из футляра фланельку и принялся, бурча что-то себе под нос, медленно и вдумчиво протирать стекла.

— Что ты говоришь? — переспросил Чаблов.

— Я говорю, что это не может быть Гоголь. Этого быть не может.

— Костя, — Чаблов вышел из-за стола, — Константин Рудольфович! Давай мы будем готовы к тому, что это не Гоголь, но действовать станем так, словно у нас в этом нет сомнений. Никаких сомнений, понимаешь?! Если у меня есть ну хоть такой шанс, — провел по мизинцу ногтем большого пальца Чаблов, — вернуть домой рукопись нашего национального гения, то я сделаю все, чтоб его использовать. Понимаешь?! Поэтому никаких сомнений и никаких колебаний. Тем более что его ищем не только мы.

— Понимаю, конечно, — ухмыльнулся Регаме. — Остальные счастливые обладатели неизвестного Гоголя уже роют землю. Ты их знаешь? Сколько их?

— Точно не известно. Батюшека мы знаем, других — нет. Причем последний, узнав, кто остальные, попросил не сообщать им, то есть нам, о нем ничего. После этого менеджеры аукционного дома решили вообще никакой информации о покупателях не давать. Никому.

— Я бы сделал так же, — еще раз ухмыльнулся Регаме.

— И человек от одного из них у меня уже был. Ты, случаем, не знаешь такого журналиста Евгения Львова?

— Нет, — потряс головой Чаблов, — не помню.

— Он дилетант в нашем деле, я сразу понял. Делал вид, что интервью у меня берет. Думаю, через день-два опять сюда заявится. Принесет текст на утверждение и снова попытается что-то выведать. Он у меня, а я у него. Короче, план у меня такой: я буду морочить им голову здесь и выяснять, на кого он работает, а ты срочно вылетаешь в Семипалатинск. Я уже договорился с Батюшеком, он готов продать нам свою часть. Покупай в любом случае, не смотри, есть там Гоголь или нет, просто покупай. Торговаться можешь, штучки свои в ход пускай, но главное, чтобы все документы были у нас. Даже если среди них не будет Гоголя, бери все, нам важна любая ниточка, любой след: что это за архив, как попал в Германию, чей он…

— А кстати, чей? Неужели нет версий?

— Да есть, конечно, но все ведь нужно доказывать. Ладно, об этом после. Твой самолет в Москву завтра. Собирайся.

Так Регаме оказался в обществе заунывно ноющего бесконечную песню казаха и спящего безымянного попутчика, в машине, несущейся через степи Алтайского края к казахской границе.

Игра VI

— А вот скажите мне, — спросила Сонечка, мучительно размышляя, снести ли ей Восточный ветер или все же Северный, — какие ценности несет нам игра в маджонг?

— Ты что, Сонечка, — удивился Зеленый Фирштейн. — Какие еще ценности? Тебе попался отравленный кальмар?

— Разденете вы нас с Зеленым сегодня гривен на сто пятьдесят, вот и все ценности, — согласился с ним Старик Качалов.

— Разденем — это само собой. А вот культурные, например, или, ну… не знаю.

— Нравственные? — тут же подсказал Старик Качалов. — Не больше, чем игра в дурака, это я тебе могу точно сказать.

— Не хочу тебя огорчать, Сонечка, — вздохнул Толстый Барселона, — но абсолютных ценностей не существует. Все наши ценности — результаты договоренностей. Мы, да нет, даже не мы, а какие-то дяди согласились считать ценностями картины Рембрандта, скульптуры Родена и первое издание комиксов о Супермене. Если ты соберешь маджонг «Императорский нефрит», можешь с полным правом считать его ценностью.

— Наш друг Толстый Барселона слегка противоречит себе, если вы обратили внимание, — заметил Зеленый Фирштейн. — Он упомянул комиксы про Супермена, чтобы принизить в глазах Сонечки ценность Рембрандта. Между тем их первое издание хоть и не назовешь полиграфическим шедевром, все же представляет немалый интерес для коллекционеров. Потому что оно — редкость. А поскольку среди коллекционеров есть люди очень состоятельные, то они готовы за него заплатить. Как другие коллекционеры платят за Рембрандта и как мы заплатим Сонечке за «Императорский нефрит», если она, не дай бог, его соберет.

Не слушай, Сонечка, анархиста Барселону, это для него ценности нашей цивилизации — условность, но поверь мне, «Императорский нефрит» — такая же безусловная ценность, как, например, верхнее «до» Паваротти.

— Дался вам мой припорошенный нафталином анархизм, — пожал плечами Толстый Барселона. — Хотя, может, вы и правы, что-то от него в моих теперешних взглядах все же осталось.

К анархистам Толстого Барселону в конце восьмидесятых привела дружба с киевскими джазменами. Они же, кстати, назвали его Толстым Барселоной. Только это было еще раньше.

Как-то, в самой ранней юности, он крутил ручку коротковолнового радиоприемника в поисках джаза и на свистящей глушилками безымянной волне услышал окончание фразы «…и толстый Барселона на ударных». Это глушилки и фантазия молодого неофита из Десятинного переулка превратили ударника Денни Барселону, выступавшего с Армстронгом в начале шестидесятых в толстяка. «Толстым Барселоной» он потом насмешил джазменов из ресторана «Лейпциг», — устроившись однажды за барабанами, постучав палочками и громко объявив: «И толстый Барселона на ударных». Так, благодаря джазу он стал Толстым Барселоной. А потом, лет пять спустя, опять же из-за джаза, его отправили в армию, и вот оттуда Толстый Барселона вернулся убежденным анархистом. Ничто так явно не свидетельствовало о беспомощности и бесполезности тотального контроля, как Советская армия середины восьмидесятых. Прийти к анархистам оказалась куда проще, чем уйти от них. Нет, Барселону никто не удерживал, не грозил взорвать и не пугал его ночными звонками. Тяжело и грустно признавать ошибкой свои юношеские идеалы. Особенно если на смену им не приходит уже ничего.

Глава шестая

Деловые люди

Игроки по очереди продолжают делать ходы до тех пор, пока либо один из них не соберет выигрышную комбинацию (маджонг), либо в стене не останется 14 костей без учета свободных.

Женя проснулся от того, что машина стояла. Было тихо и сумрачно. Он выбрался на шоссе под низкое серо-каракулевое небо. По противоположной стороне дороги, до самого горизонта, тянулась череда мелких, наскоро и из чего попало сколоченных времянок, в которых открыли магазинчики и кафе.

Осмотревшись, Женя почувствовал, что уже видел все это: унылое небо, дорогу, уходящую в туманную дымку, далекие леса и ряды торговых палаток. Все это снилось ему совсем недавно. Женя отчетливо и ясно вспомнил сон. Не было никаких сомнений, что он попал в те самые места, настолько все было удивительно похоже. Не совпадала лишь одна деталь: во сне он ехал не в автомобиле, во сне он ехал верхом. Неожиданно за этим сном в его памяти начала подниматься череда других, разных, но похожих. Это были сны о другой жизни, которой будто бы он жил в этих местах, жизни странной и необычной.

От ближайшего кафе с тарелками и стаканами возвращались водитель и попутчик. Женя отвлекся, он попытался вспомнить, как зовут попутчика, но имени его вспомнить не смог. Он точно знал, что утром они знакомились, но имя этого немолодого человека напрочь исчезло из его памяти.