Алесь Кожедуб - Уха в Пицунде Страница 17

— Салют! — приветствовал я тонкого мастера мизансцены Юзаса.

— В ЦК партии тоже переживают, — поблагодарил меня маленьким глотком Юзас. — А я говорю: не сделали еще бутылки для моего бальзама.

Витас, Тойво и я засмеялись. Имант заинтересовался вилами в углу.

И в этот момент опять очнулся Олекса Михайлович. Он встрепенулся, надул, как петух перед дракой, грудь, сделал уверенный шаг вперед и затянул, подняв руку с кружкой:

— Гей, до-лы-ною, гей, ши-ро-кою козаки йдуть!..

Голосище у хохла оказался что надо. У меня заложило уши, по всем углам завода загуляло эхо, и Миколюкас, который медленно шел к нам с новой порцией напитка, подскочил и побежал, бухая сапогами в такт песне казака-редактора. Витас поднял брови и сказал «о!». Тойво откинулся назад, как конь, которого огрели кнутом. Юзас захохотал. Я поковырялся пальцем в ухе: оглохнешь с вашими «писнями».

Олекса Михайлович закинул голову, выдул из кружки остатки бальзама — и не сгибая коленей рухнул лицом вниз под ноги Миколюкасу.

Витас еще раз сказал «о», но оно теперь было большое и с двумя восклицательными знаками. Юзас захохотал еще громче. Тойво исчез за бочкой с бальзамом. Лицо Иманта из белого стало красным. И только на Миколюкаса эскапада Олексы Михайловича не произвела впечатления. Он осторожно поставил на утрамбованную землю кружку, потрогал за плечо Олексу Михайловича. Тот спал крепким глубоким сном.

— Распрягайте, хлопцы, коней та лягайте спочивать, — сказал я. — Отъезжать надо.

— Нет! Нет! — помахал перед моим носом пальцем Юзас. — У меня для каждого из вас приготовлен подарок. Прошу в мой дом!

И мы все уставились на Олексу Михайловича, который похрапывал под ногами.

— Ну что ж, беремся, — кивнул я Витасу, подхватывая пана Олексу под правую руку.

Витас был на две головы выше меня, и выглядели мы живописно. Олекса Михайлович висел на Витасе, уцепившись за его шею, с другой стороны их обоих подпирал я, и все вместе мы напоминали пьяного Змея Горыныча, который куда-то тащился по пьяным делам. Одна голова почти ссечена, вторая умная, но с камнем на шее, третья и неумная, и с чужого двора. Ссеченная голова все пыталась крикнуть что-то патриотическое, но где ей кричать, ссеченной.

Мы отволокли Олексу Михайловича в РАФ, Миколюкас тяжелой рукой отряхнул с костюма Витаса пыль и повел нас в дом.

Там гостям еще раз был явлен патент, на сервировочном столике стояла выпивка и закуска, и каждому из нас Юзас презентовал по литровому штофу с узким горлышком, запечатанным сургучом.

— На продажу бутылок с бальзамом нет, — торжественно сказал Юзас, — для гостей — есть!

Мы зааплодировали.

— О! — сказал Витас. — Генеральный секретарь выступает.

Имант и Тойво поставили на стол тарелки с закуской и подались к телевизору, которого я до сих пор не замечал.

— Сделайте громче, — попросил Витас.

Он остался рядом со мной, но внимательно слушал, что говорил партийный начальник с пятном на плешивой голове. Я считал, что все партийные начальники говорят одно и то же, и продолжал есть. Комната заполнилась провинциальным голосом начальника. «Процесс пошел, нужно все сделать для его ускорения».

— Очень громко говорит, — сказал я Витасу. — Громче, чем песня Олексы Михайловича.

— Очень перспективный функционер! — доверительно наклонился ко мне Витас. — Вот увидите, с ним у нас многое изменится.

— Ставропольский? — посмотрел я на телевизор. — Говорят, люди с такими родимыми пятнами отмечены дьяволом.

— Товарищи! — вышел на середину комнаты Витас. — Предлагаю тост за Михаила Сергеевича!

— Я! Я! — кинулись к нему с фужерами Имант и Тойво.

— За нас с вами! — повернулся я к Миколюкасу. — Чтоб пилось и елось и еще хотелось!

— Нам с русскими делить нечего, — разжал губы Миколюкас. — Кричит тот, кто не работает.

И мы с Миколюкасом выпили свои фужеры до дна.

Я поймал взгляд Юзаса, от которого Миколюкас попятился к двери и пропал.

Человек с пятном говорил, не останавливаясь, и его с одинаковым вниманием слушали Витас, Юзас, Имант и Тойво.

Я незаметно вышел за дверь. Мог бы я напиться, как Олекса Михайлович, — напился бы. Но надо делать только то, что умеешь.

Миколюкас шел, шаркая подошвами сапог, к заводу. В РАФе храпел пан Олекса. В трехэтажном доме Юзаса главные редакторы слушали человека с пятном. Только теперь я посчитал, что в доме Юзаса три этажа.

— Интересно, на каком языке они будут говорить между собой, когда отделятся от русских? — вслух спросил я.

Понятно, никто мне не ответил.

— С господами не засиделись? — услышал я голос Миколюкаса.

— Господское дело долгое, — согласился я, — пить, есть, разговоры разговаривать. Юзас хороший хозяин?

— Все хозяева одинаковые, — пожал плечами Миколюкас. — Ваш друг в машине хорошо спит.

Фигура Миколюкаса, словно бы соткавшаяся из темноты, то приближалась, то отдалялась. Мне он сразу показался здешним домовым. Или заводским. Тем, кто варит бальзам и разливает его в кружки.

Да, в литовских лесах еще многих можно встретить — Локиса, лешего, русалку. Эх, русалочку бы приобнять…

Но женским духом на этом спиртзаводе не пахло.

— Нету, — засмеялся Миколюкас, — все там, в городе.

— Миколюкас! — показалась в распахнутом окне голова Юзаса.

Миколюкас повернулся и пошел, ускоряя шаги, к дому.

На домового он уже похож не был.

Любовные истории

Печать

Козел с Ракитским выпивали на берегу озера. Настоящая фамилия колхозного председателя была Козёл. Его отец, дед и дедов дед были Козлами. Микола Афанасьевич в паспорте себе написал — Козел.

— Да ты, значит, не козёл, а тот, на ком дрова пилят? — засмеялся, наливая в стаканы, председатель сельсовета Ракитский. — От козлов, значит? На двух ногах они козлы, на четырех — козлы. Не устоишь на четырех ногах, Микола

— Шутишь? — посмотрел в налитый по поясок стакан председатель. — Ну-ну.

Он выпил в три глотка водку, хукнул в кулак, передернулся.

Ракитский свой стакан цедил — смотреть противно. Микола хрустел луком, наблюдал за товарищем. Тот, закатив глаза, тянул по капельке. Закинет голову — опустит, закинет — опустит. Глаза затянуты пленкой, как у зарезанного петуха.

— Ей-богу, задушишься, — сказал Микола.

Петро с усилием приоткрыл набрякший слезой глаз, замер на миг — и опять стал гонять туда-сюда по шее кадык. Наконец последний всхлип — и он отнял ото рта пустой стакан, перевернул вверх дном, показывая, что не осталось ни капли.

— Молодец, — похвалил Козел. — А то я подумал: ну все, будет как тогда.

Петро, все еще не поймав дыхание, поводил над газетой с закуской рукой: что значит — как тогда?

— А когда мы один раз выпили, ты три.

Петро, отломив от буханки кусок хлеба, пожал плечами.

— Ну как же. Ты ее туда — она, паразитка, обратно. Ты ее опять туда — она оттуда. И с каждым разом в стакан все больше выливается. Мы по полстакана глотнули, а у тебя в руках полный. Даже зависть взяла. Щур мне моргает: может, поделится? Где там! Собрался и одним духом весь стакан до дна. Как бы это научиться? Заказываешь в буфете пятьдесят грамм, выпиваешь двести.

— Охота тебе языком чесать, — отвернулся к озеру Петро. — Сам идет к бабе в дверь, назад через окно скачет. Знаем.

— Много ты знаешь.

— Знаю.

— Ну так расскажи.

— А вот знаю.

— Всех моих баб щупал?

— Всех не всех, а через чьи окна скачешь, знаю.

— Может, через твое?

— Через мое окно ты, брат, не пролезешь. Пузо застрянет.

— А если пролезу?

— Кто, ты?

— Давай на бутылку!

Петро слегка протрезвел. Не на чужую все же жену закладывается, на свою.

— Если что и будет, — вдруг засмеялся он, — не докажешь! Моя баба никогда не признается.

— А вот докажу! — поднялся на ноги Козел. — Так докажу — бутылку в зубах принесешь. Бьемся об заклад?

— Давай!

Начальники, забыв свернутую газету с объедками, двинулись к председательскому возку за кустами. Микола всегда пускал коня пастись на этом лужке.

Над головами пронзительно закричали чибисы.

— Ишь, дерутся, — задрал голову Петро, — не иначе, девку не поделили.

— Или женку, — хмыкнул Микола.

— Ты смотри у меня, — махнул кулаком Петро, — не погляжу, что бутылка… Убью к едрени матери!

— Дак ты ж говорил — не признается.

— Все равно убью.

— Тогда садись. Глянь, солнце уже за дубы сховалось.

Микола знал первое правило районного — и не только районного — начальника: не живи, где живешь. Но перед Любкой, молодой женой Ракитского, не устоял. Он приметил видную фельдшерицу еще до того, как она стала женой председателя сельсовета, лучшего друга, соратника и собутыльника.