Борис Евсеев - Пламенеющий воздух Страница 17

Вихри эфира продолжали ниспадать на Землю с севера, из созвездия Льва.

Точки соприкосновения вихрей с Землей были разные. Самые чувствительные располагались в Северном полушарии: недалеко от Великих озер и реки Гудзон, в Померании, близ Валдайской возвышенности, в среднем течении Волги и нижнем течении Енисея.

Села-города, жизнь-смерть, дрожь любовных соитий, печальные процессии, влекущиеся к нешумным погостам, ор на площадях и требования честных выборов, глухой стук орехов, ударяющихся о подмерзшую землю в пропитанных горьковатым запахом рощах, сокотанье сорок, воркотня голубей — все это, попадая в зону эфирных вихрей, звук свой удесятеряло, а потом от счастья обновляемой жизни немело.

И тогда вихри эфира — плотной бесплотностью подобные снам — рассеивались в пространстве, уходили в землю. Чтобы дать место новым вихрям: как две капли воды схожим с предыдущими, но вместе с тем и совершенно иным.

Дальше случалось по-всякому.

В то сентябрьское утро низко висевший над земными трещинками и почвенными углублениями туман — как тот сон — быстро исчез. Блеснуло солнце, стала видна сизая стылая, у берегов с коричневой желтинкой, вода.

Над неглубокими воронками, оставленными на поверхности воды только что вошедшим в нее вихрем (уже не со скоростью 11,29 километров в секунду, даже не со скоростью 3,04 километра, а всего лишь со скоростью 200 метров в секунду вошедшим!), остро сияли радужные мелкие брызги.

Радость ветра на несколько минут оттеснила тоску грубого, материального мира. И принесла надежду: каждый будет, как ветер! Принесла также и понимание: будущий человек — человек-ветер и есть!

Тут же человек-ветер из прибрежного волжского леска и вышел.

Сел на поваленное дерево, подтянул за матерчатые ушки по очереди кирзовые сапоги, встал, постучал каблуками о землю, одернул старенький армейский ватник.

Вышедший из леска не знал, что он ветер. Поэтому в повседневной жизни вел себя, как все. Лишь иногда, оставаясь наедине со своей душой — как вот сейчас, на грибной охоте — вдруг он чувствовал необыкновенную легкость в теле. Легкости человек не верил: думал — гипотония. Однако десять минут назад, протянув руку к спрятавшемуся в траве подосиновику, заметил: кисть руки стала прозрачной, рукав ватника просматривается насквозь.

«Опять давление, как оно меня достало», — человек полез за карманным тонометром.

Артериальное давление было в норме. Круглобородый, востроглазый, с любопытным носом, в армейском ватнике человек весело вскочил на ноги, и его внезапно приподняло над землей.

Приподнимание и кратчайшее зависание длилось две-три секунды, но человек успел вдоволь наглотаться из резкой, мощной, никогда раньше его не окатывавшей волны счастья. Зашвырнув тонометр в траву и на ходу чуть подпрыгивая, поспешил он из сумрачного леска прочь.

Но лишь ближе к реке, на широком склоне — вдруг окончательно почувствовал себя ветром.

Голову грозно обдуло свежестью. Представилось: дом покинут навсегда, людей на сто верст — ни души!

Острое космическое одиночество, невыносимо-сладостное в своей безнадеге, пробило человека насквозь. Он уронил кошелку с грибами, одна рука его взметнулась вверх, вторую он судорожно сунул в карман. Потом вдруг затрещал обеими руками, как тот ветряк деревянными крыльями.

Но почти сразу руки и опустил. Ему почудилось: на правое плечо опустилась тяжелая мокрая птица. Птица тонко, по-соколиному, крикнула, и человек-ветер от внезапной боли случайно оцарапавших шею птичьих когтей тоже закричал: верней застонал, как стонет от нестерпимо-сладкой боли женщина…

Птица исчезла, как и явилась: одним махом, нечуемо.

И тогда человек-ветер попытался исчезнуть из этой жизни вслед за птицей. Неудачи в любви, беспредел в городах, неприятности на работе, грубое недоверие друзей и полное отсутствие родных — толкали к этому резко, явно!

Однако человек-ветер не исчез и не взлетел, а, широко шагнув вперед, провалился в старательно прикрытую ветками яму.

Это не огорчило, наоборот, рассмешило: «В другой раз получится!».

Именно после этих слов человек-ветер пупырышками языка, высунутого, чтобы слизать корку с губ, снова ощутил порыв необычного ветерка: не особо движущегося, но и не стоящего на месте, набитого, как мельчайший дождь, бульбочками шипящей и лопающейся газировки. Правда, газировки, на лице и на свободных участках кожи влаги не оставляющей.

Ветер был так слабо-силен, так странно закручен, что человек в армейском ватнике сразу потерял ориентировку в пространстве. Ему показалось: еще секунда-другая, и ветер развеществит его, в два счета превратит в круглый нуль и погонит, подкидывая невысоко над землей, как ту траву перекати-поле, далеко, в неведомый край!

Когда человек в ватнике пришел в себя, странный ветер уже стих: отдаленный вздох, чуть слышимое шевеление воздуха, едва различимое любовное бормотание реки…

Вихрь эфира, которого человек в армейском ватнике ни языком, ни кожей лица больше не чувствовал, ушел в воду, а затем глубоко в землю: чтобы воздымать из нее горы и новые города, раздвигать литосферные плиты, насылать, когда надо, потопы-землетрясения, а потом снова блаженно реять над землей, становясь вечным и единственным для нас успокоением, которое всегда приходит после суровой и необходимой кары…

Плюс Савва, минус Рогволденок

Савва с делами в Коломбо справился быстро. Купив кой-чего по мелочи — несколько чайных плантаций и одну чаеразвесочную фабрику — сразу отбыл восвояси в Москву.

А прилетев, встретился с писателем Кобылятьевым, который вместо историй про нелепую овцу обещал сочинить для Саввы поэму в прозе про русские горечи: хрен, редьку и всякие иные-прочие.

Однако встретившись с писателем всамделишным, Савва тут же и разочаровался: Рогволд Арнольдович показался ему дурак дураком.

— Все твои предложения, — вознегодовал Савва, выслушав Кобылятьева и подумав несколько секунд, — отстой и жесть.

Кобылятьев взметнул узкие бровки.

— Да, жесть! — повысил голос Савва. — А я ведь из-за твоих наущений от романовской овцы отказался и человека хорошего зря обидел!

— Какого хорошего? Негр — он не человек! Негра, Савва Лукич, обидеть нельзя.

— Негр, говоришь? А он уверял, что блогер…

— Ваш «хороший человек» — литнегр и никто больше!

— Ты язык-то попридержи. Чтой-то я в нем ничего такого черножопистого не приметил. А вот смотрю я на тебя: так это ты скорей из негроидной расы вышел. Только плюгав больно. Негры-то — они все-таки повидней будут. И зачем только я тебя призвал?

— За авансом, Савва Лукич, за авансом!

— Так я авансов недомеркам не выдаю.

— Савва Лукич! Я писатель, член союзов. Вы крепкое русское словцо любите — и мне оно близко, вы блогерню ненавидите — и я б их всех на рудники урановые!..

— Тебя Сивкин-Буркин кличут?

— Кто так звал — сильно пожалел!

— Так вот, Сивка-Бурка, вещая каурка! Если ты член, то к членам своим и катись. А мне тут детской порнографии даром не надо.

— Причем же здесь порнография, да еще детская?

— А притом. Тебе сколько годков, опу́дало?

— Ровно сорок.

— А на вид — так совсем пэтэушник. И вот на лобике на твоем на пэтэушном извращенчество крупными шрифтами впечатано.

— То, что я небольшого роста, ни о чем, Савва Лукич, не говорит! Наполеон тоже не особо виден был. Опять же — Владимир Владимирович, он, как бы это поточней выразиться…

— Зря Наполеона тревожишь. Надюх, а Надюх! — Савва нажал кнопку на столе, — выдай Рогволд Арнольдычу десять пачек цейлонского чаю. И баранок выдай. Да в графе «Расходы» не забудь записать: дано на чай опупку Кобылятьеву столько-то и того-то.

Вошедшая Надюха ласково поманила писателя к себе.

Кобылятьев уходить не собирался.

— Я тут, знаете ли, до получения аванса посижу. Не станете же вы охрану звать. Скандал, пресса, пятое, десятое…

— А это ты правильно решил, опупок: второго пришествия здесь дожидаться. Сиди сколько влезет. Я покуда в Сочи смотаюсь. Надюх, господин Кобылятьев свой мобильник охранникам сдал?

— Это уж как полагается, Савва Лукич.

— А сдал — и молоток! — Квадратный Савва проворно вскочил и кинулся за дверь. — Откроешь ему, Настюха, когда от аванса откажется, а телефоны все отруби, — послышался уже из-за дверей голос Саввы.

Дважды щелкнул замок.

— Туалет у меня в смежной комнате, справный! И кровать в комнате отдыха имеется… Только не дергай ты, Христа ради, на окнах решетки. — Голос Саввы зазвучал из-за дверей громче, отчетливей, скорей всего он приставил ладонь трубочкой к замочной скважине. — Решетки тоже справные! И дзурилкой своей стены в туалете мне не поливай! Отверчу!

Савва Лукич внезапно смолк. За дверью комично прыснула Надюха.