Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны Страница 17

Такова именно была Анна Михайловна. Блондинка, высокого роста, умеренной полноты, стройная и грациозная. Я сразу почувствовал к ней самое дружеское расположение. Но не подумайте, что она также сразу отвечала мне тем же. О, женщины лет за тридцать часто играют нами, молодыми людьми, как кошка с мышкой, в особенности ежели уверены, что мы от них не уйдем. Она сначала была со мною очень холодна. Самые официальные, вежливые отношения. Как Коля? как я его нашел, как я думаю заниматься? нравится ли мне в деревне и прочее. Это с некоторыми варьяциями шло довольно долго. Я, конечно, был в восторге от деревни.

— О, погодите еще восторгаться, — заметила с улыбкою Анна Михайловна, — заскучаете. Но вам будет с кем разделить скуку: вон девица, которая тоже не знает, куда деваться от скуки…

И она указала глазами на молодую девушку лет семнадцати, маленькую, с большими пугливыми черными глазами и бледным, серьезным лицом. Это была ее племянница, Марья Андреевна. Она как-то удивленно взглянула на Анну Михайловну и немедленно вышла.

— Вот ухаживайте за нею, — продолжала Анна Михайловна, понижая тон и сопровождая девушку взглядом, — кстати, она, кажется, к вам благоволит. Вы заметили на ней красный бант?…

При этом глаза Анны Михайловны испускали такие лукавые искры, углы губ так приятно вздрагивали, а маленькая нога в щегольском ботинке так любопытно выглядывала из-под белоснежной юбки, которая в свою очередь выглядывала узенькой каймой из-под темного платья, что я готов был растеряться. Надо вообще заметить, что в любви играет большую роль то, как, насколько и какого вида белая юбка или обшивка выглядывает из-под платья, как подхватывается шлейф и насколько тогда видны ноги. Дамы делают большую ошибку, когда надевают цветные чулки. Анна Михайловна не делала ошибок и во всем прочем могла считаться образцом безукоризненности.

В ее отношениях к Марье Андреевне я сразу заметил «старинный, вечный спор, уж взвешенный судьбою» женщины лет за тридцать с молодою девушкою. И могу отдать себе справедливость, мне бывало очень неловко, когда он обнаруживался. С одной стороны, мне жаль было Марью Андреевну, которая, как младшая по летам и положению в доме, видимо страдала, а с другой стороны, мне неловко было за самое Анну Михайловну, которая обнаруживала… как бы деликатнее выразиться — то, что лучше всего назвать «бабьем». Согласитесь, что это обидно: такое художественное, прекрасное создание — и наполнено бабьем! К несчастью, оно проявлялось очень часто. И притом эти зевки! Вечная спячка, равнодушие… Скажет слово, два, затрепещет жизнью, окатит словно огнем — и зевает! Вы догадались, что я стал ее ненавидеть. Тогда я хорохорился и воображал себя очень сильным в рассуждении сердца, но скоро убедился, что ненавидеть женщину — последнее дело. Хуже быть не может. И как она тонко поступала! Она, можно сказать, не обращала на мою ненависть ни малейшего внимания. Холодное, спокойное величие, аромат внешней чистоты и порядочности. Удивительное, право, дело — эта любовь! Кто бы, например, мог поверить, что чистая скатерть за столом, блестящие салфетки, сверкающий прибор, зеркальный паркет, равнодушные зевки хозяйки, крайнее приличие всей обстановки — всё то, что «молодой человек» значительною частью отвергает в принципе, — что это именно больше всего и распаляет страсть «молодого человека»!

Очень полезно также предлагать молодому человеку кататься, причем надо дать почувствовать, что его берут так, лишь бы торчал кто-нибудь; что когда его не было, то торчал какой-нибудь Сергей Федорович или Федор Сергеевич. Уморительный человек! Выпучит глаза и смотрит, не пошевелится, а голос так и дрожит, и колени так и трясутся… Ведь есть же такие люди! Но пускай, пускай его себе кипятится молодой человек. Пусть ему кажется, что на лице у кучера, важно растопырившего руки, непременно должна быть нарисована ирония; пусть ему кажется, что пристяжные, выбрыкивая, махая хвостами и поворачивая головы в стороны, делают это неспроста, что они заглядывают в экипаж и думают: «Эх, куда это едете вы, беспутные!» Пусть он себе думает, что ему угодно: когда его ненависть дойдет до крайних пределов, он, дрожа и задыхаясь, упадет пред женщиной лет за тридцать на колени!

Или хорошо предложить молодому человеку гулять вечером, при луне, в поле (там ведь как-то просторнее, а то этот сад ужасно надоел), конечно, ежели он не устал, потому что в крайнем случае можно и без него обойтись. Но молодой человек не только не устал, но и сам рассчитывал пройтись и именно в поле. Поле залито серебряным светом луны; легкий, прозрачный пар покрывает его ширь, свежий запах наполняет воздух, и, Боже сохрани, если где-либо поблизости заливается соловей! Ясное дело, что они идут под руку. Где-нибудь во ржи послышится шорох, сова неслышно пролетит мимо, какой-то мягкий, гармонический звук донесется из-за далекого озера — она вздрогнет и ближе прижмется к молодому человеку… Он чувствует прикосновение ее роскошной, теплой груди, и температура его тела поднимается до точки кипения. Он хочет говорить, но слова не идут с языка. Он замер, оцепенел в наслаждении. Она сама заговаривает. Она берет за тему какие-нибудь незначительные предметы, говорит ровно, спокойно, но в тоне ее слышится уже доверие… Ага! и ты наконец не выдержала! Завтра ты заговоришь о любви, в твоем тоне послышится еще большее доверие; потом ты станешь жаловаться… Это минута торжества, упоения… «Черт вас возьми, степи, как вы хороши!..» Если б в этом восклицании не «степи», то оно как нельзя лучше выражало бы мое мнение о таких прогулках.

Я ее ненавидел. Я пробовал было поговорить и, если возможно, сблизиться с Марьей Андреевной, которая возбуждала во мне любопытство своей загадочностью. Всегда одна, всегда не то печальная, не то задумчивая, она то бродила по саду, то сидела по целым дням за книгой, то смотрела на нас как будто с насмешливой улыбкой. Но всегда как-то так случалось, что когда я соберусь выйти за нею в сад, чтобы там случайно встретить, заглянуть в книжку, спросить: «Что вы читаете?» — и вообще завязать разговор — всегда так случалось, что Анна Михайловна позовет меня своим чудным, певучим голосом и попросит что-нибудь почитать… Ужасная женщина! Признаюсь, я много рассчитывал на такие чтения, но она сама выбирала статью, где не было ничего подходящего, и я злился еще больше. Наконец я-таки дождался своего: она предложила читать что мне угодно. Я взял «Брюхо Парижа». Неужто, думал я, она не покраснеет при виде спокойной, жирной и белой женщины-героини и не умилится душою от странной, сухой, но оригинальной и симпатичной фигуры «тощего человека!» Я читал с величайшим пафосом и так подчеркивал картины и выражения, что если б то было карандашом, то бумага не выдержала бы подобного натиска. Но и тут мне сначала не везло.

— Мама! — вбегал Коля в самом интересном месте. — Я пойду гулять.

— Извините… (ко мне). Ты куда хочешь идти? (к нему).

— В сад, к Маше.

— Хорошо, друг мой, только шляпку надень. Подойди, я тебе кушак поправлю. А-а-а!.. (ко мне). Так продолжайте, пожалуйста.

Я возвращался немного назад и продолжал подчеркивать.

— Барыня! Пожалуйте сюда на минутку, — заглядывала вдруг горничная.

— Извините… (ко мне). Чего тебе? (к ней). — И выходила.

— Я думаю, — сказал я, когда она вернулась, — что если б героине (я тогда называл ее по имени. Но теперь не помню) пришлось читать, то она слушала бы так же, как вы. То колбасы поспели бы, то мясо привезли бы.

Она внимательно взглянула на меня и как будто оживилась.

— Странное сравнение!

— Отчего же странное? Оно пришло мне случайно, но я готов продолжать его дальше. Между вами, в самом деле, много сходства: то же спокойствие, невозмутимость, то же счастие…

Она оживилась еще больше.

— Так вы находите меня счастливою?

— Да, вполне счастливой. — И я выдержал ее пристальный взгляд.

— Впрочем, может быть, вы и правы… — сказала она задумчиво. — Я ничего не делаю, имею много платьев — чего ж еще?

Она зевнула в первый раз ненатурально и через минуту продолжала с большей мягкостью:

— Как вы еще молоды, Петр Андреевич.

Я опустил глаза.

— Скажите, пожалуйста, неужто, по-вашему, ничего не делать — счастье?

Я не мог этого сказать. Впрочем, как кому…

— А вы знаете, что и я когда-то, как вы, мечтала о деятельности? Я хотела серьезно заняться воспитанием детей, училась по мере возможности, но убедилась, что только напорчу. Хотела устроить, по воскресеньям, чтения для крестьянских девушек, но мой муж отнесся к этому неодобрительно… Что ж мне остается делать? Хозяйством заниматься? Оно без меня идет гораздо лучше. Так разве надувать себя… Принимать? выезжать? Господи, как это скучно!