Имре Кертес - Самоликвидация Страница 17

— Ключ ко всему, конечный остаток… Я начинаю бояться за тебя, Кешерю.

— И правильно делаешь, Юдит. Ты должна отдать мне рукопись. Я должен прочесть ее, отредактировать — и сделать доступной людям. Не уклоняйся от вопроса, Юдит. Я пойду до конца. Если надо, прибегну к шантажу…

— И чем ты собираешься меня шантажировать?

— Еще не знаю. Придумаю. Поговорю с твоим мужем…

— Только не это, Кешерю!

— Смотри-ка, ты испугалась!

— Не вздумай изгадить мне жизнь. Смысла в этом все равно нет, ты ничего не добьешься. Мой дом, семья очень далеки от…

— Тебе не удастся меня переубедить. И разжалобить не удастся. Я ни перед чем не остановлюсь. Я способен на все, Юдит.

— Да. Вижу. И боюсь тебя.

Мне нравилось с тобой жить, Адам, потому что ты никогда не пытался разрушить ту крохотную дистанцию, которая, видимо, нужна в каждой любви.

Помню, как я в тот день ждала тебя. Ужин я накрыла на террасе, зажгла свечи, благо весенний вечер был тих и безветрен. Детей я уже накормила и уложила. Вскоре послышался шум подъехавшей автомашины. Стояла такая тишина, что я отчетливо различала даже жужжание механизма, поднимающего решетку на въезде в гараж, потом глухое урчанье двигателя, звук открывающейся двери, твои шаги, потом наконец твой голос: ты звал меня. Я побежала к тебе, острый каблук застрял на мгновение в какой-то невидимой щели на полу, я едва не упала.

Мне бы хотелось еще отчетливее помнить эту минуту, которая не повторится уже никогда. Так странно, когда уходит любовь. Мир вокруг тебя вдруг становится серым, холодным, понятным, трезвым и — далеким-далеким.

К тебе явился некто, фамилия его — Кешерю. Он сказал, что хочет сообщить тебе нечто очень важное. Он говорил очень странные вещи. Потом положил на твой стол папку с бумагами и ушел. В папке было семьдесят восемь машинописных, густо заполненных страниц: всякие тексты, заметки, афоризмы. Ты читал их до самого вечера. На тебя словно рухнула какая-то тяжесть. Теперь ты уже не тот человек, что был до сих пор, и я для тебя совсем не та же, не прежняя. Перед тобой открылся неведомый мир, и ты догадался, что я тоже явилась из этого мира. Ты понял, как мало, собственно, ты обо мне знаешь. Может, из чувства такта, может, из трусости, но ты никогда не стремился копаться в той гнусности, которую, прикрыв благотворным туманом, принято называть «прошлым». Ты понял, что у меня есть другая, тайная жизнь, о которой я никогда тебе не рассказывала. Спустя пять лет супружества тебе пришлось сделать вывод, что в действительности ты почти не знаешь меня.

В этот момент я почувствовала: это — конец. Конец всему, что я выстраивала годами, оберегала, лелеяла. Я поняла: спасения нет, как я считала прежде; и не знаю, почему я считала, что оно вообще возможно.

Что ты хочешь обо мне узнать? Все, ответил ты. Все, о чем до сих пор мы молчали. И все-таки ты явно не знал, с чего начать. Может, вот с чего: кто, собственно говоря, этот Кешерю? Сам он считает себя лучшим другом Б., ответила я. Только вся штука в том, что у Б. не было лучших друзей: у него вообще не было времени на дружбу и не было необходимости в друзьях. Тебе не понравился тон, в котором он говорил обо мне: словно он очень уж близко меня знает. А что именно он сказал? Не важно. Просто было странно. Словно…

Да, я была его любовницей. К чести его будь сказано, он много по этому поводу очень переживал: еще бы, он увел меня у своего друга, кумира, учителя. Я не очень-то разделяла его моральные терзания: мне был нужен он, именно он. Меня снедала тогда какая-то странная страсть: мне хотелось уничтожить свое тело, ибо тот, кого я любила, Б., мой муж, в то время уже ко мне не притрагивался.

Я помню тот день. Утром, когда я проснулась, Б., моего мужа, уже не было рядом: должно быть, он сидел в холле (наша квартира состояла из комнаты и холла), словом, он сидел в лишенном окон холле и писал. Он всегда писал, или переводил, или читал. Чаще всего я видела только его спину. Я раздвинула шторы: было солнечное, тихое утро раннего лета, далекий цветочный аромат проникал даже в город. Начинался новый день — начинался так же ненужно, как ненужно я, в халатике, стояла у окна. Не доносилось ни звука; ничто вокруг не шевелилось. Я чувствовала, что вот-вот зареву. Не всхлипывая, не точа тихие слезы, не плача в платочек: зареву в голос, пуская слезы и сопли, колотя по стене кулаками. Мне вдруг подумалось: не дома же это делать. Слишком мала квартира. Все будет слышно соседям. Я быстро оделась, отчаянно удерживая рвущиеся из горла рыдания, и побежала вниз, на улицу. Слезы уже лились, а я все ломала голову: куда же деться, чтобы поплакать? О кафе, о других публичных местах и речи идти не может. В поликлинике начался прием, там полным-полно коллег. В уличном туалете — противно. Я находилась на площади; помню, рельсы здесь на каком-то пространстве отделены от мостовой довольно высоким каменным бордюром. Сама не зная почему, я шагала по узенькой булыжной полосе между рельсами и мостовой. Рядом проносились машины. Может, у меня подвернулась нога? Или передо мной открылось самое что ни на есть простое решение? Нет, я не упала: просто нога соскользнула с бордюра. Пронзительный визг тормозов за спиной. Через стекло я увидела лицо водителя. Должно быть, это был шофер-профессионал. Смертельно бледное лицо, застывший взгляд, устремленный вперед, паническое выражение в глазах; до меня вдруг дошло, в какое положение я его поставила: нежданно-негаданно он стал причастен к моей судьбе; в это летнее утро, такое тихое и спокойное, он едва не стал убийцей… Он уехал без единого слова, а я, тоже без единого слова, пошла дальше. Потом я оказалась в каком-то подъезде, поднялась на какой-то этаж, позвонила в какую-то дверь. Мне повезло, дверь открыли. Я буквально оттолкнула с дороги ошеломленного Кешерю, упала ничком на диван и наконец заревела в голос, не сдерживая себя, яростно колотя кулаком по дивану. Где-то на периферии зрения я видела Кешерю — как неподвижную, молчаливую тень. Затем он подошел ближе. Стал расспрашивать. Попробовал утешать. А потом мы оказались в постели. С удивлением и облегчением я отдавалась яростным оргазмам, едва не крича от страсти — чего вообще-то со мной никогда не бывает. Я впервые изменила Б. Это тоже было решение; пусть не самое простое и не самое идеальное.

— Ты любила его?

— На это я не могу ответить, Адам. Наверняка любила и наверняка ненавидела. Но какое это имеет значение? Любила, не любила… Нас связывали другие вещи.

— Какие же?

— Разные. Ты не поймешь.

— Это правда, что ты с ним встречалась?

— Правда.

— Много раз? Часто? И спала с ним?

— Нет. А если бы и спала? Какое это имеет значение?

— Верно. Какое это имеет значение… — пробормотал ты. В глазах у тебя мелькнула враждебность. Впервые с тех пор, как мы познакомились друг с другом. Жаль. Ты хотел, скажем так, узнать меня. Давай узнавай. Но помощи от меня не жди.

На террасе похолодало. Мы ушли в гостиную. Я так любила нашу гостиную, Адам. Особенно в такое вот время, вечером, в бархатном освещении уютных светильников. Я попросила тебя закрыть дверь на террасу: меня немного знобило. Можно камин разжечь, сказал ты. Дрова приготовлены. Разожги, ответила я. Пускай горит. Мне захотелось выпить. Чего-нибудь крепкого. Коньяку, скажем. Ты порылся в баре. Коньяк, видимо, кончился. Тогда водки. Финской, русской? Русской, только русской. Мы чокнулись. Ты как будто смягчился немного.

— Этот человек, — сказал ты, — утверждает, что у тебя есть какая-то рукопись… Какой-то роман…

— Нет у меня никакой рукописи, — сказала я.

— Он твердит, что есть…

— Была.

— Роман?

— Скажем, роман. Кешерю сказал бы, что это роман.

— Он так и сказал. Это, говорит, тот роман, который Б. закончил перед тем, как покончить с собой, и передал тебе.

— Да. Верно.

— Значит, рукопись все-таки есть?

— Нет. Уже нет.

— А где же она?

— Сгорела.

— Сгорела?.. — Ты был ошеломлен. — Где?

Я показала на камин.

— Здесь.

— Ты что, сожгла ее?..

— Да, сожгла.

Ты помолчал, ожидая, видимо, что я скажу еще что-нибудь. Но я ничего не сказала. Ты не мог не видеть, что я не хочу давать никаких объяснений. И все-таки спросил, почему я сожгла тот роман или что уж там было. Потому что он попросил меня это сделать. Но это же еще недостаточный повод, сказал ты. И стал приводить примеры, как художники завещали наследникам: дескать, они хотят, чтобы те сожгли то, что от них останется. А на самом деле они этого совсем не хотели.

— Он — хотел, — твердо сказала я.

— Тогда почему не сжег сам?

— Потому что хотел, чтобы сожгла я.

— А если бы ты не выполнила его просьбу? Может, он потому и отдал тебе рукопись…

— Он отдал потому, что был уверен: я это сделаю.

— Откуда он знал?

Откуда? Оттуда… В этом заключался наш тайный союз. Его кульминация, сакральный смысл, апофеоз. Но не могла же я тебе это так взять и сказать. Ты и без того был достаточно огорошен. Я повторила: таково было последнее желание Б. Понимаю, объяснение получилось не вполне убедительным.