Флэнн О'Брайен - Третий полицейский Страница 17

— На случай, если мы не добудем велосипед до позднего ужина, — сказал сержант, — я оставил официальный меморандум сержанту Лису для личной его информации, чтобы он остро овладел res ipsa.

— Вы уважаете педали-крысоловки? — спросил Гилхени.

— Кто такой Лис? — спросил я.

— Полицейский Лис — третий из нас, —

сказал сержант, — но мы никогда его не видим и не слышим о нем слухов, потому что он всегда на посту и никогда с него не сходит, а книгу подписывает среди ночи, когда барсук и тот спит. Он безумен, как заяц, публику никогда не допрашивает, но постоянно делает записи. Если бы педали-крысоловки были повсеместно распространены, велосипедам пришел бы каюк, люди мерли бы, как мухи.

— Как дошел он до жизни такой? — осведомился я.

— Путем я еще не разобрался, — отвечал сержант, — и по-настоящему информативной информации не собрал, но как-то 23-го июня полицейский Лис пробыл целый час в закрытой комнате один на один с Мак-Кружкиным, и с того дня он ни разу ни с кем не говорил и стал безумен, как два цента с половиной, и раздражителен, как пятак. Я вам не рассказывал, как я спросил инспектора О'Корки о крысоловках? Почему их не запретят или не сделают специализированным товаром, чтобы приходилось их покупать у провизора в аптеке, и расписываться за них в книжечке, и выглядеть, как ответственная личность?

— В них сила для холмов, — сказал Гилхени. Сержант сплюнул слюнки на сухую дорогу.

— Для этого был бы нужен специальный указ парламента, — сказал инспектор, — специальный указ парламента.

— В какую сторону мы идем? — спросил я. — Или в каком направлении направляемся, или, может, мы возвращаемся из какого-нибудь другого места?

Мы были в странной местности. Вокруг нас было некоторое количество синих гор на, можно сказать, почтительном расстоянии, со стекающим по плечам одной или двух из них блеском белой воды, они постоянно окаймляли нас и угнетающе вмешивались в наши умы. На полпути до этих гор вид прояснялся и был полон горбов, и впадин, и длинных парков отличной заболоченной земли, и воспитанных людей, там и сям работающих среди всего этого длинными инструментами, слышны были их голоса, зовущие сквозь ветер и треск тупых телег на дорогах. В нескольких местах видны были белые строения и коровы, лениво влачащие ноги отсюда туда в поисках пастбища. У меня на глазах компания ворон выделилась из дерева и печально слетела на поле, где было довольно много овец, одетых в славные шубы.

— Мы идем туда, куда мы идем, — сказал сержант, — а это — верное направление к месту по соседству с ним. Есть один конкретный предмет поопаснее педали-крысоловки.

Он сошел с дороги и увлек нас за собой сквозь живую изгородь.

— Бесчестно так говорить о крысоловках, — сказал Гилхени, — потому что ведь вся моя семья поколениями собственного потомства совала в них ботинки и так и эдак, и все они умерли в собственной постели, за исключением двоюродного братишки, баловавшегося с присосками паровой молотилки.

— Есть только одна вещь поопаснее, — сказал сержант, — это незакрепленный зубной протез. Болтающаяся вставная челюсть — это обжигалка, проглотив ее, долго не живут, это косвенно ведет тс удушью.

— А опасности проглотить крысоловку нет? — спросил Гилхени.

— Если у вас вставная челюсть, желательно иметь хорошие, крепкие зажимы, — сказал сержант, — и побольше красного воска, чтобы прилепить ее к верхнему нёбу челюстей. Взгляните-ка на корни того куста, он выглядит подозрительно, и ордера не нужно.

Это был маленький, скромный куст утесника, член этого племени, можно сказать, женского пола, с застрявшими в его ветках и высоко, и низко сухими частичками сена и овечьими перьями. Гилхени, стоя на коленях, просунул руки сквозь траву и подрывал корни, как какое-нибудь низшее животное. Через минуту он извлек черный инструмент. Он был длинный, тонкий и напоминал крупную авторучку.

— Мой насос, чтоб мне не дожить! — вскричал он.

— Я так и думал, — сказал сержант. — Обнаружение насоса — удачная улика, способная помочь нам в нашем деле частного сыска и талантливой полицейской работы. Засуньте его в карман и спрячьте, так как не исключено, что за нами следит, неотступно следует по пятам и выслеживает член банды.

— Откуда вы знали, что он находится в этом конкретном уголке мира? — спросил я в крайнем простодушии.

— Какое ваше отношение к высокому седлу? — осведомился Гилхени.

— Вопросы подобны стуку нищих, и не надо на них обращать внимания, — отвечал сержант, — но я не прочь вам сказать, что высокое седло — это не беда, если у вас случайно латунная вилка.

— Высокое седло — это сила для холмов, — сказал Гилхени.

Мы к этому времени были уже совершенно в другом поле, в обществе белых коричневых коров. Они тихо глядели, как мы пробираемся между ними, медленно меняя положение, как бы для того, чтобы показать нам все карты на толстых своих боках. Они давали нам понять, что знают нас лично, высоко ценят наши семьи, и, проходя мимо последней из них, я с благодарностью приподнял перед ней шляпу.

— Высокое седло, — сказал сержант, — было изобретено личностью по фамилии Питере, проведшей жизнь за границей в езде на верблюдах и иных возвышенных животных — жирафах, слонах и птицах, способных бегать, как зайцы, и нести яйца размером с миску, какую видишь в паровой чистке, где в ней держат химическую воду для выведения дегтя из мужских брюк. Вернувшись домой с войн, он всерьез задумался о сидении на низком седле и однажды ночью, будучи в постели, в результате постоянного мозгования и умственных исследований случайно изобрел высокое седло. Его собственного имени я не помню. Высокое седло — отец низкого руля. Оно распинает вилку, и вызывает прилив крови к голове, и причиняет страшную боль внутренним органам.

— Каким органам? — обратился я.

— Обоим, — сказал сержант.

— Думаю, это будет то дерево, — сказал Гилхени.

— Меня бы это не удивило, — сказал сержант, — просуньте-ка руки под низ его низа и давайте-ка развратно пощупайте с тем, чтобы фактически убедиться, есть ли там что-нибудь помимо его собственного ничего.

Гилхени растянулся на животе в траве у основания терна и стал вникать в его интимные органы своими сильными руками, кряхтя от растяжений своих напрягов. По прошествии некоторого времени он нашел велосипедную фару и звонок, встал и тихонько положил их в карман на животе.

— Весьма удовлетворительно и самодовольно артикулировано, — сказал сержант, — и доказывает необходимость упорства, это наверняка окажется уликой, мы определенно найдем велосипед.

— Не люблю задавать вопросы, — сказал я вежливо, — но мудрость, указавшую нам путь к этому дереву, не преподают в системе государственных школ.

— У меня крадут велосипед не в первый раз, — сказал Гилхени.

— В мое время, — сказал сержант, — половина школяров в системе народного образования разгуливала с таким количеством заразы в глотках, что ее хватило бы, чтобы уничтожить весь материк России и одним взглядом вызвать увядание целого поля хлебов. Всему этому теперь положен конец, проводятся обязательные осмотры, средние начиняют железом, а плохие рвут штукой вроде когтя для резки проводов.

— Половина случаев вызывается ездой на велосипеде с открытым ртом, — сказал Гилхени.

— В наши дни никого не удивишь видом целого класса мальчиков за букварем со здоровыми зубами или с юношескими зубными протезами, изготовленными Советом графства полузадарма.

— Скрежетать зубами на полпути в гору, — сказал Гилхени, — нет ничего хуже, это стачивает лучшую их часть и косвенно ведет к циррозу печени.

— В России, — сказал сержант, — из старых клавиш от рояля делают зубы для престарелых коров, но земля это грубая, цивилизации там не слишком много, на одни шины у вас там ушло бы состояние.

Теперь мы шли по местности, полной отличных живучих деревьев, где всегда было пять часов пополудни. То был мягкий уголок мира, свободный от расследований и обсуждений, очень успокоительный и усыпительный для ума. Тут не было ни одного животного крупнее мужского большого пальца и ни одного звука, превосходящего тот, что издавал носом сержант, — музыку необычного свойства, вроде ветра в трубе. По все стороны от нас расстилалась зеленая поросль мягкого папоротникового ковра, из него и в него лезли тонкие зеленые стебли, и выставляли головы шероховатые кусты, там и сям не без приятности нарушая цивилизованность вида. Какое расстояние мы прошли по этой местности, мне неизвестно, но в конце концов мы пришли в какое-то место, где остановились, дальше не двигаясь. Сержант приложил палец к определенному месту поросли.

— Он может здесь быть или не быть, — сказал он, — все, что мы можем сделать, — это попытаться, ибо упорство — лучшая награда за упорство, а повторение — незамужняя мать учения.