Дарья Симонова - Половецкие пляски Страница 17

Жизнь — хаос, порядок — смерть. Китайцы поняли это давно. А Рита-музыкантша оставалась музыкантшей. И нашла вожделенный подержанный саксофон. Дешево. Такой шанс нельзя было упустить. Великий шанс всех времен и народов. И, быть может, Габе договорится об оплате в кредит. Рита в нетерпении ждала ответа — что ее еще могло волновать. Только музыка — друг единственный. Ей-то уже вручили почеркушки неоспоримого диагноза. Ей не нужны были премудрости Таро.

За три дня можно свыкнуться с любым безобразием. Свыкнуться — в смысле свернуть в трубочку черные мысли и глядеть сквозь нее на обычный калейдоскоп мира.

— Ты хоть плакала? — нелепо спохватилась Елизавета.

— Нет, я не плакала почему-то. Как можно плакать из-за несовершенства вселенной? Можно плакать, конечно, по вопросу «Почему именно я…». Ну так бесконечно об этом плачем, вариаций бездна… Надоело. Хочу быть маленькой, ходить промеж тополей и возиться с мечтами, нежданно сбывающимися. Тополя — особая субстанция. Одним — аллергия, а я тополя люблю. Мне было лет пять-шесть, не помню, когда мы с мамой и с ее подругой в фиолетовом парике шли по тополиной аллее. И они говорили, говорили на странном языке, и во всем соглашались друг с другом, но смотрели так, будто в кровь спорили. И я отчего-то это помню… и солнце еще рвалось сквозь листья, знаешь, как бывает летом часов в шесть, в семь вечера; в этом спокойном бесконечном солнце медленно спускался в лужи тополиный пух. Ничего особенного вроде, просто мы шли и я ловила ухом непонятные обрывки речей… про какого-то Павла… а мама еще воскликнула: «Ну вот, опять ты за рыбу деньги!» Чушь какая-то, в общем, но меня это рассмешило, я ж не знала — какая рыба, какие деньги. Тогда для меня мир был спокоен, величественен и непонятен. Как рай почти, но лучше, ибо в раю — я так думаю — органы чувств притупляются. А в этих тополях у меня счастья было по колено, но я думаю, что это оттого, что я понятия не имела, сколько у меня счастья, и вообще знать не знала о счастье, я просто глубоко ощутила момент, с детьми это часто, посему они куда живее взрослых… с тех пор я как лунатик в этих тополях… А мама, оказывается, тогда уговаривала сиреневую женщину не делать аборт. Она и не сделала. Сын у нее теперь в колонии для несовершеннолетних… «Вот тебе моя глупость на сегодняшний день…» — как писала Эдна Первиэнс Чарли Чаплину, актриса — ветеранша его студии. Или глупость, или великая степень свободы.

— Ладно, не нуди, — просила Лиза, — напилась и умничаешь…

Жизнь устроена в точности как детская прибаутка: по кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам, в ямку — бух, раздавили сорок мух. Что толку от сорока мух? Вот и весь смысл божественной игры.

К вечеру, к коварному закату как раз Рита уснула. Объясняли ей не раз — не спи на закате, пробуждение будет неласковым и глаза распухнут. Елизавета задумчиво и вяло звонила в пустоту — нужные абоненты не желали слышать крика о помощи. Примерно в духе афоризма «Письмо, в котором ты просишь денег, мы не получали». Незаметно в квартиру проник Юнис, в свое жилище — как вор. Лиза отметила только его оплошность со скрипом кипятка в заварочном чайнике — и поняла, что кто-то в доме есть. И уж понятно кто, если молчит, как рыба об лед. «Наплевать. Сейчас нацежу ему со дна пятьдесят граммулек, благо, что Рита уснула. Сейчас его задобрю. Пусть это чучело молчит, но молчит миролюбиво…»

Юнис на сей знак внимания вдруг даже с ней поздоровался. Потом попросил присесть. Лиза покорно села и отдалась естественному ходу событий: она давно ждала возмездия в виде выговора или изгнания. Слишком беззаботно она здесь обитала, и хоть не лопала хозяйские харчи — она вообще почти не ела, — но должна же она когда-нибудь разозлить хозяина. Хоть чем-нибудь. Пусть даже он терпелив, как ангел, и сострадателен, как мученик.

Но Юнис ни о чем подобном словом не обмолвился. Он вдруг так просто и совсем не по-эстонски сказал, надоела, мол, девочки, мне ваша трехомудия. Из-за вашей дури мы тут все сгнием заживо. Вы — тетери, и друзья ваши — мудаки, и каши с ними не сваришь… Сказал, резко опустив на стол тонкую стопочку аккуратных денег. И заорал, выпучив водянистые глаза: «Чтоб она завтра же была у врача, слышишь, ты, завтра же!..»

Елизавета Юрьевна была готова из благодарности «упасть семь раз на спину, семь раз на живот», как гласил эпистолярный оборот персидских вельмож, но от неожиданности она оскорбленно выдавила: «Ты чего?!» — и замерла, как суслик под прицелом. «А ничего», — уже лениво протянул Юнис, забыв вправить выпученные зрачки обратно. На столе, как будто по мановению шальной скатерти-самобранки, возникла только что выпитая их с Ритой бутылка, только полная и нераспечатанная. На самом деле это был уже новый сосуд с бодрящим зельем. Но не в том суть…

Лиза не то чтобы посмотрела на Юниса как на явившегося с небес пророка… Но истеричный симптом был налицо. А быть может, напротив, очень здоровый симптом, но доселе незнакомый. Ей захотелось выйти замуж. За Юниса. И родить ему детей, маленьких толстых эстончиков. И пусть рядом с ней всю жизнь будет маячить эта молчаливая рожа. Мужчине идет костноязычие, недаром все киносупермены страдают явными нарушениями речевого аппарата — говорят мало, скупо и с большими паузами, и в этих паузах — вся соль эротики, что бы там ни говорили об изысках и чувственной изобретательности… Сие неожиданное озарение так подкупило Елизавету, что она вдруг рассказала Юнису так много лишнего. О себе, и не только. Он слушал. И хорошо, что изредка наливал себе и ей, себе — для разогрева, ей — для красноречия. И было по-свойски уютно — как обычно на маленькой кухне осенним вечерочком. Весь свет, выжатый из размытых зависью сумерек, будто сосредоточился в этих шести квадратных метрах, и впервые радовали отсутствие Наташи и присутствие человека под номером три в этой семье. Не то чтобы Елизавете Юрьевне не хватало жилеток для того, чтобы поплакаться, плечей для того, чтобы опереться… Другое. Люди о тебе либо все уже знают, либо устали знать, они уже срослись с тобой корешками, где-то глубоко-глубоко, но никогда не сольются с тобой выше, на взлете, ибо две прямые могут пересечься лишь единожды… Впрочем, евклидова геометрия не совсем уместна, просто Юнис — новенький и что-то выигравший в этой жизни, и от Наташи он завтра уходит, потому что она его не любит. Даже по ночам.

Говорил, какой он черствый и жестокий, что однажды избил собаку. А собака его полюбила еще больше. И это якобы так похоже на женщин: до поры до времени их бьешь, а они любят еще больше. «Эпиграф к «Анне Карениной» помнишь? Не буду говорить, что из Библии, потому как Библию не читал, а Анну Каренину читал — первые пятнадцать страниц. А эпиграф в самом начале — «Мне отмщение и аз воздам»… Помнишь? Кому больше прощается, тот крепче любит. Это тоже из Библии. Это уже про мужчин…»

«Я тебя раньше не любила, а теперь зато!..» Юнис улыбался, и было ясно, что он тоже раньше — ни-ни, зато теперь… Вот-вот он снимет квартиру, свою квартиру! Прочь из Наташиного бардака — он всех ждет к себе в гости, только к себе, здесь ему более не место. Его дочь играет на скрипке, она будет приходить по воскресеньям и играть на скрипке. Впрочем, шут с ней, со скрипкой…

«А… Наташа?» — учтиво интересовалась Елизавета, хотя знала, что у Наташи давно другие ходили в фаворитах, но как из вежливости не попытаться «спасти семью». «О… если б ты знала. Наташа — хорошая Наташа. Умная. Два института. Но почему она не моется? Вот скажи мне — почему она не моется. Почему ей лень помыться хотя бы раз в два дня? Скажи мне… От нее же пахнет!»

«Ну перестань… — Лиза побаивалась мужских истерик. — Перестань. Она моется. Тебе кажется, что пахнет. Ну скажи ей, в конце концов. Намекни! Это же так просто. Скажи «давай помоемся вместе»…»

«Черт побери! Как это — помоемся вместе, если у нее вечно какая-то шантрапа пасется в доме, она с ними пьет этот ужасный деревянный чай. Я ей даю деньги вечером, говорю: «Наташа, купи хороший чай». А она покупает какое-то дерьмо, а деньги копит на кисточки. Художница хренова! Ну бог с ней, пусть рисует, но зачем же при этом гадость жрать. Дам я ей денег на кисточки, хоть на холсты, но пусть она хоть что-нибудь сделает по-человечески. Да, я пенек! Я хочу приходить в свой дом и чтоб тапки кошачьей мочой не пахли! И чтоб хотя бы чай в доме был. Я умею сам готовить, мне так даже лучше, но пусть в доме будет хоть кусочек чего-нибудь. Хоть шпроты…

Елизавета ленилась спорить. Si non non. Нет — так нет. Наташа, к счастью, так и не возвратилась домой этой ночью. Юнис с Лизой легли на одну кровать, попка к попке. Кроме детской, в доме имелось лишь две лежанки. Одну из них занимала блаженствующая в грузном пьяном сне Рита. Другая — супружеское ложе — конструктор из твердых прямоугольных подушек.

В действительности это было отговоркой. Елизавета могла притулиться и на сломанном раскладном кресле, по шаткости напоминающем тренажер для тренировки вестибулярного аппарата. Лиза не раз здесь почивала. Но сейчас хотелось уснуть «на брудершафт» с кем-нибудь. То есть с Юнисом Халитовичем, разумеется. Ему хотелось того же. Они порадовались друг другу. Правда, Юнис игривым шепотом поинтересовался: а ты, мол, сифилисом не больна случайно, бедолажка? И Лиза честно призналась, что не знает. Одному ведь Господу все ведомо.