Константин Семёнов - Грозненские миражи Страница 17

— Аня, тебе нравится Кулёк?

— Конечно, нравит… Ты о чём?

— Ты так на него смотришь…

— Не выдумывай!

Вот и всё: «Не выдумывай!»

— Я же вижу!

— Что? Конечно, он мне симпатичен, но это совсем не то, Павлик!

«Не то». А что? Сейчас скажет, что просто восхищается им, как человеком, как мужчиной.

— Павлик, ну что ты, как ребёнок, честное слово! Сам ведь говорил, что им невозможно не восхищаться. Напором, целеустремлённостью, решительностью, обаянием, наконец. Разве не ты говорил, что Валя — ходячий эталон мужчины для миллионов женщин всех времён и народов?

А сейчас скажет, что она не входит в эти миллионы…

— Но я не вхожу в эти миллионы, Павлик. Мне нравится совсем другой человек.

И что этот другой страдает недооценкой. Что, если бы он немного поверил в себя, стал бы чуть решительнее…

— И мне обидно, что этот человек себя недооценивает. Ему бы немного поверить в себя. Чуть-чуть… Павлик, ты же лучший, я знаю. Ты всё можешь! И первенство выиграть можешь, а не занимать вечно второе место. Поверь, и всем станет ясно, кто «эталон». Ну, улыбнись, Павлик!

Весы, настоящие весы… Решительность — один «килограмм», целеустремлённость — пять, обаяние десять. Итого…итого — шестнадцать. А на другой чаше сколько? Чёрт его знает, что там на другой, но явно ненамного больше. Поэтому и хочет, чтоб добавилось.

— Весы…

— Павлик! Если ты ещё раз скажешь про весы!..

— На одной чаше «решительность», «целеустремлённость», «обаяние»… Что ещё? А на другой, Аня? На другой только «нравится». Весы работают, чаши колеблются…

— Прекрати!

— Да нет, ты, конечно, хочешь, чтоб перевесила моя. Но «нравится» маловато, вот ты и хочешь, чтоб туда добавилось ещё чуть-чуть. Боишься, что другая перетянет.

— А ты не боишься, что мне может это надоесть? Ты сам всё время сравниваешь, сам! Сравниваешь и боишься, боишься и сравниваешь! И ничего не делаешь! Так и будешь всю жизнь болтаться, как…цветок в проруби!

Вальку всё время видела и Аня. Видела и, чтоб не говорила она Пашке, как ни обижалась на пресловутые «весы», всё равно сравнивала.

Когда это началось, почему? Она же не собиралась, не хотела. Что значит «не хотела», она и не хочет. Это Павлик придумал, это его буйная фантазия, помноженная на неуверенность. Ничего она не взвешивает, не сравнивает. Ну почему он такой? Почему ему всё время кажется, чёрт знает что, почему сомневается? Вот Валя, если и сомневается, то никогда не покажет. А Павлик…. Почему ему вечно кажется, что виноват он? Так же нельзя, так ничего не добиться. Нет, она не сравнивает, а если и… то только чтоб…. А почему бы и не сравнить, что тут такого?

— Павлик, почему ты перестал дарить мне цветы?

— Как перестал, а в субботу?

— А надо каждый день!

— На каждый день у меня денег не хватит. Зачем тебе столько?

Ну вот, обиделся. Не обижайся, милый, неужели ты не понимаешь, что не цветы мне нужны. Мне ты нужен, я хочу каждый день чувствовать твоё внимание, каждый час, я боюсь…. Обиделся. А вот Валя бы не обиделся.

— Павлик, это знак внимания. А его не может быть мало, правда?

— Знак? Зачем вниманию знаки, разве так не понятно?

Ну что он как маленький, сколько можно? Разве не знает, что женщина «любит ушами»? Не знает, что она ценят в мужчине? Сейчас он про подвиги скажет…

— Знаки, подарки, подвиги…. Чтоб выбрать самого-самого? «И собрались женихи со всего света, и соревновались они в доблести, дабы подвигами своими завоевать любовь принцессы. И смотрела она и думала, кому бы отдать своё сердце, свою любовь?» Так?

Чёрти что! Он что — специально?

— И что тут плохого?

— Как что? Вслушайся: «Кто больше подвигов совершит, того и полюблю». На продажу похоже. За подвиги, за…

Не продолжай, прекрати! Не надо, милый!

— Договаривай!

— За решительность и целеустремлённость. За внимание. За духи, цепочки и рестораны!

Так прошёл год. Долгий-долгий, каким он бывает только в молодости.

Им он вообще показался бесконечным. И очень странным.

Когда не было ссор, то независимо от времени года светило мягкое солнце, небо освобождалось от туч, и маняще сверкала звёздная бездна. Люди становились приветливы, улицы чисты, тихо пела ласковые песни Сунжа, и шелестел ветвями айлант.

Несколько дней — и всё менялось. Небо затягивало мутной дрянью, через которую с трудом пробивалось разочаровавшееся солнце. Звёзды светили, а скалились. Пелена сгущалась так, что, казалось, ещё чуть-чуть — и она полностью накроет весь мир, не оставив в нём ничего и никого: ни улиц, ни людей, ни города. Сунжа бурлила и несла всякую гадость, сохли и тускнели листья айланта.

Невидимый дирижёр не знал усталости. В отличие от людей.

За год орбиты заметно изменились, что, в общем-то, совсем не удивительно: неустойчивая система пыталась обрести равновесие. Любое, лишь бы равновесие. И мало ли что оно кому-то не нравится! Не нравится — боритесь, стройте своё. Не хотите? Тогда смиритесь. Не можете? Тем хуже для вас.

Система, стремясь к равновесию, искала устойчивую точку и нашла единственную такую. Нашла чисто механически, повинуясь могучим и древним законам. А может, подсказал невидимый дирижёр. Не так уж это важно.

«Точкой», естественно, оказался Валентин Кулеев. Кулёк.

За стеной голосом счастливого идиота взвыла телевизионная реклама, и Павел очнулся.

Требовательно звучащая в голове мелодия исчезла внезапно — словно кто-то резко нажал на кнопку «STOP». Иголки в руке ещё покалывали, но уже, скорее, по инерции; только что заполняющие всё сознание образы испуганно шарахнулись, съёжились и исчезли.

«Блин!» — сквозь зубы процедил Павел, убрал с глаз влажные от пота волосы и попытался взглянуть на холст. Это оказалось не так просто: подсознание заполнило всё тело паническими импульсами. Сердце стучало, как паровой молот, в глазах плавала красно-бурая муть, мышцы испуганно напряглись. Подсознание не хотело смотреть на картину, оно хотело совсем другого: оградить глупого хозяина от очередного разочарования.

«Не надо! Брось! Спрячься! Беги!»

Павел задержал дыхание, а когда уже стало нечем дышать и подсознание испуганно забилось, шумно втянул воздух и поднял глаза на холст.

И сразу стало хорошо.

Хорошо, не смотря на дрожь в коленках и нехватку воздуха. Не смотря на то, что по влажной спине побежал холодок, а сердце забилось ещё сильнее.

Пусть стучит — оно не стучало так почти год.

Наконец-то!

Пусть стучит! Господи, как же хорошо!

Павел аккуратно снял картину и поставил её к стене, обратной стороной наружу. Отошёл, стремительно вернулся, взял картину и тщательно спрятал её среди старых, скопившихся в углу, холстов.

В теле появилась давно исчезнувшая легкость, хотелось прыгать, хотелось петь. Хотелось летать.

Павел подобрался, пересёк комнату расслабленно-танцующей походкой и сделал то, что не делал ужё давным-давно, чего от себя уже не ожидал: ударил висящую в углу боксерскую грушу. В воздух взвилось облачко пыли, и груша отлетела в сторону. Наверное, будь у неё время, она бы удивилась, но времени у неё не оказалось. На грушу обрушился град стремительных, почти не ослабевших с годами ударов, и в превращённой в мастерскую маленькой комнате запела давно забытая песня.

— Павлик! — испуганно крикнула Анна, распахивая дверь. — Что случилось?

— Ничего! — весело выдохнул Павел, нанося очередной удар. — Ничего, Аня, ничего! Всё хорошо! Всё прекрасно! А-ап!

Глава 8

Неделя выдалась напряжённой, домой Кулеев приезжал только переночевать. В пятницу срочно пришлось лететь в Омск, потом опять сумасшедшие, не дающие ни минуты передышки дни.

К сейфу он смог подойти только в следующий четверг.

Полиэтиленовый пакет, естественно, был на месте: ключ от домашнего сейфа Валентин не доверял никому.

Кулеев запер дверь кабинета, включил маленькую уютную лампу над столом. На стол поставил початую бутылку граппы. Выпил, подождал пока расслабились затёкшие мышцы и исчезли прыгающие в голове обрывки совсем ненужных сейчас мыслей о работе. Потянулся к сигарете, но пакет жёг руку, и Кулев не выдержал.

Склеившийся за пятнадцать лет полиэтилен не желал разворачиваться, и Валентин, выругавшись сквозь зубы, резко рванул пакет. На девственно чистую поверхность стола выпали два уже немного пожелтевших от времени конверта.

Валентин взял тот, который был склеен скотчем, открыл и вытащил два простых тетрадных листа. Листики, тоже уже пожелтевшие, были заполнены чёткими, легко читающимися буквами. Густо-густо, почти без пробелов.

Кулеев надел очки и потянулся к первому листку. Прочитал первую фразу «Здравствуй, Валя» и положил письмо на стол. Удивлённо посмотрел на дорожащие руки, усмехнулся и выпил ещё прямо из бутылки. Всё-таки закурил сигарету и снова взял письмо.