Галина Шергова - Синий гусь Страница 17

Вот тогда-то и было это: летящий на нас берег, залив, исполосованный автоматными очередями, катерок, ныряющий меж водных колонн, воздвигаемых разрывами орудийных снарядов, весь этот неправдоподобный мир, возникающий в визире моей камеры, неправдоподобный, ибо подвижная плоть вздыбленных вод — я чувствовал это, будто сам был камерой, — в секунду фиксации становилась неколебимей гранитных монолитов, а грохот канонады уже обретал немоту на крутящейся пленке.

А желтая песчаная граница моря и суши все надвигалась и надвигалась, готовая ударить под ложечку твердым ребром ладони.

Но не это осталось со мной навсегда. Остался я сам на жирном, точно потном от долгой скачки железном моем скакуне, осталось и яростное упоение работой, с которой никакая смерть совладать не в силах.

И еще: огонь всей войны, принятой на меня. Как бессмертный магнит, я стягивал к себе все раскаленное железо бойни, даруя безопасность всем, кто сражается вместе со мной.

Я думал обо всем этом одновременно, не замечая крючков ассоциаций, не соблюдая хронологической последовательности событий; все одновременно присутствовали во мне — и алые цветы папарунес, и гостиница на Нахимовской, и ночь среди мертвецов, и скачка на торпеде — все существовало тут, на афинском тротуаре, где я отчетливо видел, как по мостовой, заполненной цветущими маками, ползет Владик Микоша, а тело его оставляет в красных зарослях черную промоину.

Он нарвал в тот севастопольский вечер маков и установил в гостиничном номере роскошный букет.

Рано утром мы ушли на съемку, а когда вернулись, увидели, что у нашей гостиницы нет боковой стены. Как на архитектурном макете, вся внутренняя конструкция здания была открыта взору.

Уцелевший пол номера в глубине здания был почти сплошь залит кровью, ее капли время от времени медленно опадали на ребристую спину лестницы, ведущей на нижний этаж.

На войне мы видели много крови — где больше можно ее увидеть? Но это зрелище было нестерпимо: кровоточили внутренности раненого пустого дома.

А дело-то было куда как простое: пол нашего номера плотно устилали лепестки алых маков.

Премьера «Родины Жар-птицы» была организована в одном из лучших московских кинотеатров. Я пригласил прессу, представителей общественности, ответственных лиц из заинтересованных ведомств и учреждений.

Жизнь фильма после того, как он завершен производством, входит в свою вторую фазу. Это как бы его вторая ипостась для того, кто делает картину. И я люблю эту вторую фильмовую жизнь. Некоторые считают, что тут сказывается мой талант «организатора успеха», склонность к помпе. Не думаю. Просто работа длится, и я участвую в ней от начала до конца. Если случалось, что работа была мне неинтересна или я был собой недоволен, я старался как можно скорее забыть о картине, едва выходила из печати контрольная копия.

«Жар-птица» мне нравилась, я работал с увлечением, я придумал много формальных новшеств в съемке и монтаже, я изобрел занятные игры с фонограммой, так почему бы и не быть общественной премьере, прессе — почему?

К тому же, не обозначенное на титрах, в этом фильме светилось посвящение Зюке.

Зюка, Коляня, Курихин, Матильда Ивановна, Степанов, разумеется, сидели в почетных рядах. Я организовал на студии их вызов в Москву, заказал специальный автобус для поездок по Москве.

Вступительное слово перед началом сеанса произнес Иван Поликарпович Кузин: так я отпраздновал свою победу в нашем с ним сражении, хотя Кузин считал, что данная речь утверждает его причастие к успеху.

Иван Поликарпович кратко обрисовал мою славную биографию, помянул все значительные мои работы, премии и остановился на художественных и идейных достоинствах произведения, представленного на суд зрителей.

— Новаторский почерк Артема Палады обогатился в этом фильме новыми штрихами, — сказал Кузин. — Но не это главное. Мы знали Паладу как певца героической, масштабной темы. В «Родине Жар-птицы» художник сумел разглядеть героическое в незаметном на первый взгляд: в душах людей он рассмотрел позитивные стороны нашей жизни сквозь увеличительное стекло искусства. Он понял, что герои фильма — Курихин, Степанов, Скворцов — в тяжелую годину войны сберегли в своих сердцах чувство красоты. И автор фильма убежденно и горячо поведал нам об этом.

Я посмотрел на героев фильма: они внимали Кузину. Похоже было, что им самим и невдомек, что они таили в своих сердцах, они слушали о чем-то новом, будто рассказывалось о других, неизвестных им людях.

— В фильме нет синхронных съемок, — продолжал Кузин, — герои с экрана не декларируют свою позицию. Но, наблюдая за ними на протяжении всего фильма, мы понимаем: эти люди живут нуждами страны, они знают, как теперь, когда наступил мир, народу необходима красота, возрождение народного искусства. Недаром государство сейчас проявляет заботу о предметах широкого потребления, быте советского человека. История борьбы героев фильма за восстановление производства знаменитого вялкинского фарфора — это история борьбы за проведение в жизнь нашей внутренней политики. В этом смысле фильм особенно актуален.

«Смотри, как формулирует», — подумал я и снова покосился на героев. Они о чем-то зашептались, вроде даже заспорили. Одна Зюка сидела молча и неподвижно, и когда Коляня что-то тихо сказал ей, дернула плечом.

Может, они шептались о том, что никакой борьбы за восстановление производства в Вялках еще не было, что я сам придумал эти их акции? Но какая разница: была — не была? Все они мечтали о возрождении исконного искусства их дедов? Мечтали. Я просто помог им фильмом, сказал то, что они без меня не сказали бы на всю страну. А уж каким способом это делается в картине — дело авторское.

— А теперь посмотрим фильм, — заключил речь Иван Поликарпович. — И, надеюсь, все вы согласитесь с моими оценками.

Реакция зала превзошла мои ожидания. Едва зажегся свет после конечного титра, зрители громыхнули аплодисментами. Шумели, кричали, стоя приветствовали съемочную группу и героев фильма, подняли с мест растерянных Курихина, Коляню, Степанова. Даже странно — фильм-то, в общем, камерный, без размаха. Мои герои были живыми людьми, думающими, страдающими, мечтающими. И борющимися, конечно.

Перешли в кабинет директора кинотеатра. На меня и моих героев тут же бросились журналисты, совали под нос микрофоны, записывали в блокноты, осаждали вопросами. Понимая, что и Курихин, и Коляня, и Степанов не очень-то подходящи для роли интервьюируемых, я взял основной удар на себя.

Когда все утихомирились, Коляня ткнул меня кулаком в плечо (голым кулаком — перчатки свешивались из карманов «обеднешнего» пиджака, как рексовые уши):

— Ну ты, Николаич, сила! Как народ возвысил! И главное что? Смотришь — веришь. Понял-нет? Я, к примеру, знаю: Курихин сроду таких слов не скажет, у него, может, и башка-то не сварит. А вот в кинофильме сидит он, горшок малюет и думает про искусство в масштабе страны, даже в историческом масштабе. И веришь, понял-нет? — веришь, смотришь и веришь.

— Значит, картина получилась, если веришь, — сказал я.

— А природа какая в Вялках объявилась? Художественная. Я вот сколько по району мотаюсь, а не замечал, что у нас такая достопримечательность повсеместно имеется, — тут Коляня сделал паузу. — Конечно, насчет меня ты маленько подзагнул. Не поднимал я народ на этот вопрос. Не было такого мероприятия. Мы ведь во время засъемки про другое с народом беседовали.

— А ты что, против того, о чем в фильме говорится? У тебя другая линия?

Коляня задумался.

— Нет, линия правильная. Я — за.

— А раз за, так в чем дело? Остальное уже — художественный прием.

— Ну, хрен его знает, — пожал плечами Коляня, — если прием, конечно. Я в этом деле не кумекаю. Картина нужная, с постановкой вопроса дня. Это — железно, как Степанов скажет.

— И замечательно, — я обнял его, — исключительно замечательно.

В этот момент к нам подошел один из руководителей столичного «ведомства», тоже приглашенный на премьеру.

— Ну, Артем Николаевич, поздравляю: кинофильм отличный. Нужный, действенный, и сделан в кинематографическом отношении. — «Ведомство» его к кино никакого причастия не имело, но я уже привык к тому, что об искусстве ответственные работники судили безапелляционно, как о собственной сфере деятельности.

— Спасибо, Павел Петрович, — сказал я, — народ прекрасный, вот и рассказывать о них интересно.

— Народ первоклассный, — подтвердил Павел Петрович и, адресуя к Коляне поощрительный взор, сказал: — Вот ведь какие на глубинке-то комсомольские вожаки есть! Вот из кого надо кадры руководителей воспитывать. А мы все по московским сусекам скребем. Молодец, товарищ Скворцов, будем тебя поднимать. Ну, успехов всем. Поехал, — он удалился.

— Порядок, — подмигнул я Коляне. — Что я тебе говорил: важно привлечь внимание. Теперь держись, пойдешь в гору. Станешь главным — не забудь скромного киношника.