Андрей Шарый - Четыре сезона Страница 17

Считается, что Шекспир создал эту бессмертную трагедию в 1600 году. Сюжет он позаимствовал, вероятнее всего, у английского писателя Томаса Кида, который в свою очередь переписал сочинение одного французского автора, а тот воспользовался сказанием из датской хроники о принце Амлете начала XIII века. Так или иначе, в Кронборге вымысел оказался сильнее реальности: самых доверчивых туристов возят сюда плакать над несуществующими могилами Гамлета и Офелии, а довольствоваться им приходится лишь сведениями о том, что в этих исторических декорациях бессмертную трагедию играют уже без малого двести лет. За вдохновением в Хельсингер-Эльсинор приезжали лучшие Гамлеты мирового театра, Лоуренс Оливье и Ричард Бартон.

С людской любознательностью, даже лишенной оснований, ничего не поделаешь. Туристы ищут Гамлета и там, где его нет. Принц Датский тенью встал в общий ряд достопримечательностей Копенгагена и окрестностей: «Кронборг (замок Гамлета, казематы) — $3–9; обед или ужин в турецком ресторане — $12; музей скульптора Торвальдсена — бесплатно; зоопарк — $4–8; пивоваренный завод „Карлсберг“ + дегустация пива — бесплатно».

Все в мире преходяще, кроме датской монархии. Нынешнего принца Датского зовут Фредерик; этот-то понапрасну не терзался гамлетовскими вопросами и уже женился. Под венец, к алтарю копенгагенского собора Пресвятой Богоматери, 35-летний кронпринц отвел простую австралийскую девушку Мэри Элизабет Дональдсон, дочь университетского профессора математики и секретарши. Нравы наследника престола долго беспокоили нацию — в молодости Фредерик чрезмерно дружил с фотомоделями, но в конце концов остепенился. А Мэри всем, кроме цвета крови, оказалась хороша; в частности, и тем, что в ее прошлом даже самые дотошные журналисты не нашли компрометирующих обстоятельств. Первые тридцать лет биографии новоявленной принцессы расцветило разве что увлечение ветеринарией, а самую «спорную» характеристику Мэри дал ее школьный учитель: «симпатичная девочка с приятной улыбкой». Так что проклятие современных королей — женитьба принца на буфетчице или стюардессе — семью датской королевы Маргрете II и принца Хенрика из династии Глюксборгов счастливо минуло. «Великие в желании не властны», — утверждал Шекспир в «Гамлете», но разве справедливо это теперь?

…В Кронборге тянет покурить не в подземных казематах, а за последним крепостным валом, на высоком берегу над холодной весенней водой Эресунна. Жиденькое солнце безуспешно старается согреть стальную балтийскую волну. Как ни кутайся в плащ, от порывистого ветра не убережешься, зажигалка настойчиво, раз за разом, гаснет, хоть кремень сточи. «У паруса сидит на шее ветер», — во-он косой белый треугольник, легкая яхта меняет галс и несется прочь, быть может, к проливам с гортанными нордическими названиями Каттегат и Скагеррак, за которыми — Северное море. Самая удобная скамейка, лицом к Швеции, установлена на спине равелина Береговой батареи, наверное, как раз отсюда замковые канониры целили в пиратские шхуны. Справа и сзади, за Свиной башней — «площадка перед замком», которую Шекспир, будь он знаком с планом Кронборга, отрядил бы для первой встречи Горацио с призраком отца Гамлета. Но шекспировский Эльсинор — конечно, не датский Кронборг, и вот эту гамлетовскую строфу:

У тех, кто с этой кручи смотрит в мореИ слышит, как оно ревет внизу,Там поневоле сами возникаютОтчаянные помыслы в мозгу, —

следует воспринимать всего лишь как литературное преувеличение. Не сыскать в окрестностях Кронборга ивы, со сломанной ветви которой сорвалась «в рыдающий поток» несчастная Офелия. Каменные и земляные крепости вокруг замка окружены похожим на чинный графский пруд тишайшим водяным рвом, по стекольной глади которого скользят лебединые пары. Не видно и кладбища, где жонглировал черепами безутешный принц, воспевая «государыню Гниль», где он на последней странице трагедии уснул навеки, «убаюкан пением херувимов». Да и херувимов тоже не видать.

Конечно же, трагедия Шекспира — не про Данию, не про Эльсинор, не про Гамлета, а про бессмертную человеческую душу и ее бессилие в борьбе со злом. Как витиевато сказал советский критик, «даже собственноручно казнив преступного узурпатора, Гамлет не может вправить на место суставы вывихнутого времени». Но и не один Гамлет бессилен.

Сигарета выкурена до фильтра, ветер пронизывает до костей. Настроение, даром что день ясный, невеселое. Обратно, от замка к городу, дорога ведет краем закованного в бетон моря. На обочине стоит странный памятник современного искусства: веселящиеся рыбы клюют тела утонувших рыбаков. Шекспир не был в Дании. Гамлет, к вящей радости датчан, не жил ни в Кронборге, ни в Хельсингере. Гамлет не жил вообще, Гамлета нет и не было.

Вот завершающая авторская ремарка трагедии: «Похоронный марш. Все уходят, унося тела, после чего раздается пушечный залп».

ВЕСНА. ВОСТОК

Чужая речь

…От московского берега были перекинуты два громадных моста. Один цепной, тяжкий, Николаевский, ведущий в слободку на том берегу, другой — высоченный, стреловидный, по которому прибегали поезда оттуда, где очень, очень далеко сидела, раскинув свою пеструю шапку, таинственная Москва.

В мире, уверен, нет другой страны с населением в пятьдесят миллионов человек, столичные жители которой так привычно и легко, без малейших признаков стеснения, говорили бы друг с другом на иностранном языке. Киев, быть может, и думает по-украински, но изъясняется все еще по-русски, родная речь и после многих лет независимости здесь не в моде. Вывески с названиями улиц и учреждений на украинском да прилавки книжных магазинов, где, кроме школьной классики и специальной литературы, остальное — и Чейз, и Маринина, и Тополь — в знакомых обложках без всякого акцента лишь подтверждает тезис о добровольной лингвистической недостаточности. Украинский язык звучит на государственных телевидении и радио, но куда более динамичный коммерческий эфир забит русскими шлягерами. Зубоскальство москалей по тому поводу, что в украинских учебниках литературы Гоголь считается зарубежным писателем, в Киеве из непритязательной шутки превращается еще и в подтверждение раздвоенности национального сознания. Два гетмана, Хмельницкий и Мазепа, тянут потомков каждый в свою сторону. И самый знаменитый среди москвичей киевлянин, Михаил Булгаков, в родном городе не прижился. Как немецкоязычный еврей Кафка в Праге, Булгаков, русский с татарскими корнями, стал для воспетого им Города чужеродной туристической аттракцией.

На Киеве по-прежнему стоит печать «матери русских городов», и в этом прозвище все еще скрыт не один только непреложный исторический факт, но и оттеночек скабрезной иронии советских времен, вовсе не из-за Софийского собора или Печерской лавры, конечно. Вот что писала в ту пору, когда Украина звалась Малороссией, популярная городская газета: «В ряду величественных ступеней, ведущих в храм единой России, Киев — ступень предпоследняя. Выше его, на последней ступени, — зовущая, умоляющая и венчающая Москва». Несмотря на новые границы, несмотря на то что «единый храм» разрушен, Москва и теперь, пусть скорее как фантом, «издалека раскидывает свою пеструю шапку» над вечно вторым Киевом. Это и порождает непреодолимое стремление к сравнениям, к бесконечному соревнованию, к желанию наконец подняться на верхнюю ступень, встать на географической карте не у края, а поближе к центру.

Киеву, как ни старайся, не дано переплюнуть Москву — ни широтой проспектов, ни высотой этажей, ни яркостью витрин. Украинская столица подкупает другими красками, и никак не желтой и голубой: зеленью парков и синевой Днепра. Государственного вида Крещатик — и теперь центральный проспект сталинско-хрущевской республики, его пропорции строго соразмерны ранжиру всесоюзного братства: круче Харькова, пышнее Львова, монументальнее Тбилиси, узорчатее Минска, но и только.

Украинская сила и сейчас — не в помпезности, и попытки державных экспериментов лишь подтверждают их бессмысленность. От безвкусицы монумента Победы на Майдане Незалежности (бывшая площадь Октябрьской революции) ежатся не только приезжие. Высоченная барочная стела на фоне тепличных крыш торгового комплекса и послевоенного классицизма отеля «Украина» (бывшая гостиница «Москва») если и добавляет площади иностранной особинки, так только странной эклектикой, которую, к счастью, кое-как скрывают кроны каштанов. Кстати приходится цитата из Ильи Эренбурга: «В Киеве были огромные сады, и там росли каштаны; для московского мальчика они были экзотическими, как пальмы». Да, в центре Киева царят экзотические, как пальмы, каштаны и — в отличие от времен Эренбурга — пиво «Оболонь», яркая этикетка постсоветского поведения. На склоне дня на столичных улицах и площадях пиво из пузатых бутылочек прямо на ходу потягивают и ладные полковники украинской армии в фуражках с высокими тульями, и вчерашние школьницы в незаметных, до того коротки, юбках, и чиновники в убитых мышиных галстуках.