Томас Эспедал - Вопреки искусству Страница 17

Моя первая ночь в вагончике, меня будят солнечные лучи и птичье пение. Черные дрозды и сороки, несложно представить, что вагончик стоит в лесу. На опушке. Стволы деревьев рядом, обнаженные и мокрые, как бывает после ливня. Картина в рамке над кроватью, репродукция. «Происхождения мира» Гюстава Курбе в оригинальную величину, 46 на 55 сантиметров. Похоже, что и женский детородный орган на ней тоже натуральной величины и вида.

Я никуда не тороплюсь и ехать никуда не хочу. Мне все равно некуда ехать. И тем не менее переезд в вагончик — это серьезное перемещение, маленькое путешествие, я рассматриваю дороги на карте на стене, и вагончик двигается в путь, сначала доезжает до города, потом на пароме в Англию, в города, о которых я когда-то читал и которые знаю по фотографиям, — Галифакс, Шеффилд, Уилтшир, Хемпстед, а затем на юг, в Уэссекс Томаса Гарди, к окрестностям Мельчестера, с огромными каменными столбами Стоунхенджа, здесь нашли спящую Тесс, когда солнечные лучи, пробравшись меж камней, разбудили ее. Солнце подходит к зениту, и вагончик съезжает в туннель под каналом, направляясь во Францию, где в ничейной бухте недалеко от Парижа я навещаю Петера Хандке.

Эти роскошные леса в окрестностях Шавиля. Неподалеку лес Рамбуйе сливается с Версальским лесом, аллеи, засаженные молодым орешником и каштанами, разрезают березовые рощи с их снежно белыми тонкими стволами, светящимися среди темных теней старых буков и дубов.

Фонтенбло. Просвет в лесу, поляна или сад, лилии и ирисы, анемоны и пионы, фиолетовые и красные, в окружении кустов сирени и вишни. Каменный дом с красной черепичной крышей. Большие окна. Горшки с цветами. Балкон. Это дом Маргариты Дюрас в Нофль-ле-Шато, рядом с ним — школа, он прячется от нее за черемухой и деревьями, большим прудом и заросшим садом, закрывшим дом в гроте из кустов и цветов. Я останавливаю вагончик недалеко от дома Дюрас, так что, лежа на койке, я могу разглядеть лампы в доме. Такие лампы были у моей матери — темные, глухие абажуры на керамической, деревянной, пластмассовой или стеклянной ноге, они повсюду в этом доме.

Мне неплохо живется в одиночестве.

Все мои заметки в блокнотах — это заявление о собственной независимости.

Я не могу жить один.

Заметки про апрель: подснежники, крокусы, ветреница, мать-и-мачеха, немного позднее — кресс-салат и одуванчик, нарциссы и тюльпаны. Эти цветы первыми появлялись в мамином саду.

В апреле мама простудилась, обычная простуда, она тянулась весь апрель, и в мае мама так и не выздоровела, как и в июне, и августе, и в сентябре простуда так и не отступила, она поселилась в мамином теле и не желала уходить.

Апрель, май, июнь, июль, август, теплые, прекрасные месяцы, они вытягивали из мамы жизнь.

В сентябре мама с жалобами на простуду обратилась к врачу и узнала, что серьезно больна.

Все говорили, что то лето было одним из самых жарких, самых прекрасных, самых красивых, что случались в Норвегии.

Рододендроны расцвели еще в апреле, сначала белые, потом желтые и розовые, а потом наконец, неизменно, как и каждый год, круглыми кровавыми ранами распустились красные.

В апреле мы с Агнетой расстались, в восьмой или девятый раз, но теперь уж точно навсегда, между нами все было кончено.

Это был конец весны, начало лета. Мама начала умирать.

В апреле мама была сильной и трудной в общении, порой несговорчивой, какой была всегда, но в июне она начала худеть и слабеть, стала необыкновенно тихой, в июле она перестала походить на саму себя, а в сентябре смерть уже поставила на ней свою печать.

В апреле она постриглась и покрасила волосы как обычно. После работы она ложилась загорать на террасе. Она насыпала в бутылку с водой морской соли, а потом разбрызгивала воду из бутылки по телу, чтобы загар получился более ровным. Более темным. Ее темные волосы были коротко острижены, кожа была загорелой и красивой, почти как у молодой девушки.

К сентябрю мама постарела. Произошло это настолько быстро, что мы не верили собственным глазам. Возможно, мы закрывали глаза, мы закрывали глаза и притворялись, будто ничего не происходит. Мы больше не видели ее. Для наших глаз она исчезла.

В апреле в саду появились первые подснежники. Потом расцвели крокусы, белые и фиолетовые. В конце апреля пошли мать-и-мачеха и одуванчики, а на поле зазеленел кресс-салат. Нам, как обычно, не разрешали косить траву в саду, и лишь когда кресс-салат завял, отец вытащил из подвала газонокосилку.

В апреле начались настоящая весна и осень.

В апреле из земли проклюнулись ростки, прилетели птицы, трясогузки, синицы и дрозды, прилетели фазаны и черные дрозды, прилетела сова, хотя прежде ее здесь не бывало.

В апреле птицы разобрали себе деревья. Прилетели голуби, прилетели воробьи, появились дятлы и мрачные сойки. По ночам мы не могли уснуть, и по утрам сна не было, наступило безумие, весеннее безумие, и заполнило своими криками день и ночь.

Сова поселилась на буковом дереве под окнами спальни. Эта крупная, похожая на кошку птица вдруг падала с ветки, расправляла крылья и скользила мимо окон. В этом зрелище было что-то противоестественное, словно летает собака с крыльями.

Я вернулся домой, на Островную улицу, в мою бывшую детскую. Агнета купила старый дом на Аскэе и поселилась там с двумя дочками. Такого жаркого лета не было давно, много лет, оно раскинуло свои ветви в весну и осень, растопырило их повсюду, вот снежинками на них белеют цветы, а спустя мгновение уже висят спелые яблоки.

Лето промелькнуло настолько быстро, что мы не поверили собственным глазам. Наверное, мы закрыли их, закрыли глаза, а когда вновь открыли их, то осень с весной уже миновали, мы потеряли лето.

В сентябре Агнета отмечала свой день рождения в доме на Аскэе с двумя детьми и двумя мужчинами. Мы накрыли стол в саду, жарили сосиски и мясо, ели торт с сорока одной свечкой, они проваливались в крем, они покрыли торт сплошь. С силой выдохнув, Агнета разом задула свечи. Нехорошее предзнаменование, пугающее зрелище.

В сентябре у мамы выпали волосы.

«Увядание — это определяющий момент в бытии розы».

В сентябре листья начали опадать. Высосав из цветов сок, пчелы покинули розы и рододендроны, и цветы опустели. Лепесток за лепестком цветы опали, и остались только чашелистики, тонкой кожурой повисшие на цветочных подпорках. Забросив цветы, пчелы накинулись на сливовые деревья, сотни желтых насекомых облепили ягоды, они прокусывали кожицу, высасывали сливовый сок и возвращались в ульи, бело-голубыми рядами выстроившиеся на соседском участке.

По ночам до нас доносилось жужжание пчел — так гудят электрические провода, издавая резкий недобрый гул, который не давал нам заснуть, будто ночь захотела лишить нас сна.

Сентябрь: невозможно было заснуть. Иногда по ночам я слышал мамины крики. Лежа в постели, она громко вскрикивала. Спала она, нет, не знаю, возможно, она видела ожидавшее ее.

По утрам она сидела на лестнице, в самом низу, и курила. Просочившись сквозь ее тело, табачный дым поднимался вверх и заполнял спальни, где мы, оцепеневшие от страха, не могли заснуть.

Она должна была бросить курить, мы пытались ее заставить. Она ходила с антиникотиновым пластырем на груди, но все равно тайком курила. Запах табака был в туалете и подвале, а когда мама выкуривала сигарету, то походка ее становилась нетвердой. Порой она ошибалась дверью или садилась на стул, которого не было, и тогда мы находили ее на полу, ничего страшного, говорила она.

Она курила тайком, ей снова было четырнадцать или пятнадцать, а мы были ее родителями. Время начало обратный отсчет сквозь нее, она молодела с каждым месяцем, и вскоре нам предстояло начать менять ей пеленки.

В декабре, прямо перед Рождеством, я переехал в квартиру на площади Дании. Квартира располагалась в домике завхоза на принадлежащей фабрике территории и состояла из двух комнат и кухни. Обставить ее толком у меня не получилось, у меня вообще ничего не получалось, я лежал на матрасе, брошенном на пол, и пил из картонной коробки вино, утром, днем и вечером.

Я пытался писать, но не мог. Я хотел написать о матери, но у меня не получалось.

Не получается и сейчас. Я хочу написать о том, как мама умерла, но не могу. Впервые в жизни я чувствую четкую и непреодолимую границу, я не могу ее нарушить, не хочу. Я не подозревал о ее наличии, пока не написал «Вскоре нам предстояло начать менять ей пеленки». На этой фразе все остановилось, речь замерла, мне пришлось встать из-за стола и закурить сигарету, я был на грани срыва.