Михаил Соболев - За туманом Страница 17

— Алёна, очнитесь: какие, к чёрту, схватки? Она ещё только… рано ей ещё, слышите, рано!

— чуть было не начал я орать по привычке, но вовремя спохватился, увидев и без того испуганные глаза девушки.

— Я не знаю, — голос Алёны дрогнул.

— Хорошо. Кто выехал из Октябрьска?

— Оксана Мироновна. Она сегодня дежурит, — покраснела фельдшерица…

Оксана вошла стремительно, без стука, как в больничную палату. Небрежно сбросив пальто на стул, направилась к рукомойнику, кивком подозвав к себе фельдшерицу. Я показал глазами тёще на умывальник. Та, бедная, оставила в покое тазик и засуетилась, доставая чистое полотенце. Ещё раз, взглянув на искусанные губы и запавшие, в синих тенях глаза Людмилы, я вышел покурить на крыльцо.

Ветер усилился. По небу мчались наперегонки рваные чёрные тучи.

«Похудела, — подумал я об Оксане и тут же пристыдил себя: у, кобель… У тебя баба помирает, а ты на врачиху поглядываешь!»

За грудиной непривычно заломило, ноги вдруг сделались ватными, задрожали, между лопатками струйкой потёк холодный пот. Я затоптал окурок и, стараясь восстановить дыхание, зашёл в дом. Оксана, осмотрев больную, говорила по телефону. Закончив разговор, повернулась ко мне:

— Необходима срочная госпитализация, — она устало вздохнула.

— Уже поздно, вертолёт по санзаданию в темноте не пошлют… Только утром, если опять не задует… Крови больная потеряла много. Что будем делать? — Оксана внимательно на меня посмотрела.

— Алёна, накапайте хозяину валерьянки, на нём лица нет.

Я, разрывая душивший ворот рубахи, схватил телефонную трубку:

— Пристань?.. Боцман?.. Палыч, глянь, четыреста тринадцатый сейнер не отошёл ещё?..

Что?.. Отчаливает?.. Палыч, давай, родной, бегом. Скажи капитану Брежневу… Тьфу ты, чёрт!.. Капитану Иванову, конечно… Ну, ты меня понял, Палыч… Скажи Иванову, чтобы подождал… Да, скажи, что через десять минут буду… Сам буду, сам… Да вижу я, что штормит… Десять минут, сказал… Всё, отбой!

— Дизельная? Толя, ты?.. Ситкин ещё не ушёл?.. Ага… скажи, чтобы срочно заводил «Уазик» и ко мне домой, пулей!.. Людмиле плохо…

Отстранив с дороги фельдшерицу, на самом деле накапавшую в рюмку каких-то капель, одеваясь, бросил Оксане:

— Сейчас подъедет машина… Я — на пристань.

Тёща издала горлом непонятный звук и тут же закрыла рот рукой.

«Боится она меня, что ли?» — я с неприязнью посмотрел на неё.

Женщина, продолжая левой рукой закрывать рот, не сводила с меня глаз, будто ожидая команды.

— Фаина Ивановна, — попросил я, продолжая массировать грудь, — сходите за соседями, что ли, пусть помогут. Поторопитесь, — и вышел в темноту.

На улице мне стало легче. Встречный ветер наполнил лёгкие кислородом, и ноги перестали дрожать…

— Ильич, друг, ну, ещё минутку, тебе же всё равно мимо Октябрьска плыть… Да знаю я, что плавает говно, а судно ходит. Ну, вон, видишь, фары светят!..

По крутому трапу Людмилу в кубрик спустить не смогли. Им обеим, с Оксаной в обнимку, пришлось тесниться на высокой крышке трюма, а я, придерживая их за ноги, а, может быть, сам держась за них, стоял внизу, на палубе.

Из короткого путешествия мне запомнилось только, как стремилась выскользнуть из-под ног палуба…

Как в приступе морской болезни женщин рвало прямо мне на голову…

Как ледяные волны, накрывая меня, тут же смывали их рвотные массы…

Под утро ко мне, дремавшему в пустом холодном коридоре больницы, вышла Оксана,

строгая, гладко причёсанная, в отглаженном накрахмаленном белом халате.

— Выкидыш… Не уберегли ребёночка, папаша… С женой всё в порядке, не волнуйтесь: опасности для жизни и здоровья нет. Недельку-другую полежит у нас, всё же крови потеряла много.

Я молча смотрел на Оксану и не чувствовал в этот момент ничего, кроме навалившейся на меня свинцовой усталости. Перед глазами всё плыло.

— Скажите, сердце часто болит? — услышал я сквозь туман.

Она, уже как врач, изучающее взглянула на меня.

— День и ночь, — вымолвил я непослушными губами.

Глаза закрывались сами собой.

— Я же предупреждала, что сердце надо беречь. Бросайте курить, — посоветовала она.

И, развернувшись через плечо, пошла своей царственной походкой, цокая каблучками, как тогда, на банкете. Только шла она в этот раз не ко мне, а совсем в другую сторону…

Расстояние между нами с каждым её шагом становилась всё больше и больше…

«Значит, так вот, на вы», — с обидой подумал я, машинально хлопая себя по карманам.

Папиросы промокли и раскисли.

Жить я продолжал по инерции: много работал, много пил и старался, как можно меньше задумываться о дальнейшем… Отношения с Людмилой становились всё более напряжёнными. Молодой женщине очень хотелось замуж. Хотелось нарожать детей, обставить квартиру современной импортной мебелью, встать на очередь и получить первой в посёлке высокий холодильник и стиральную машину. По выходным ходить в кино под ручку с мужем-начальником, раз в два-три года ездить всей семьёй в отпуск на юг, а потом целый год рассказывать поселковым подругам о поездке, хвастаться нарядами и сувенирами. И чтобы они завидовали, заразы!..

Об этом мечтали все, и никакой другой жизни, ей, Людмиле Афанасьевой, не надо было. А всё остальное — это блажь.

«Вот что он, когда трезвый, сидит ночами, ёлки зелёные, и пишет? Сначала думала, врачихе своей тощей письма строчит. Посмотрела: нет, о море пишет, о пьяницах этих проклятых. Что о них писать, о пьяницах-то? Целый день у магазина толкаются, глаза бы мои на них не смотрели. А дров только на эту зиму заготовил. Вон у Петуховых три поленницы сложены. Ровненько, ни одно полешко не торчит, любо дорого посмотреть.

Дома редко бывает… Давеча после бани ночнушку новую надела, коротенькую, с кружевами, крутилась, крутилась — ноль внимания. Окликнула, поднял голову от тетрадки, а глаза-то и не видят меня, ёлки зелёные. Смотрят и не видят: ни меня, ни ночнушки, ни серёжек с рубинчиками… Ёлки зелёные! А ведь я молодая, справная из себя. Сезонники в магазине глазами раздевают — в жар бросает. И почему мне так не везёт в жизни?..»

Глава 11

В пятницу, под конец рабочего дня, Анжела, сочувственно вздыхая, положила мне на стол листочек:

Исх. № 4844/87 от 22.09.197..г.

17:47

Телефонограмма

Настоящим подтверждаю возможность продления срока вылова сельди в акватории бухты Листвяной. Руководству рыбобаз: Кривая Падь, Нехлюдово и Северной настоятельно рекомендую создать условия для приёмки рыбопродукции и обеспечить её переработку.

Обращаю внимание ответственных за приём рыбопродукции лиц на неблагоприятный погодный прогноз в течение ближайших двух суток. Персональную ответственность за выполнение настоящего распоряжения и сохранность оборудования возлагаю на руководителей вышеназванных предприятий.

Зам. Генерального директора Николаевского рыбокомбината Сахалинрыбпрома Рагуля

Г.С.

Передал: Иванова

Принял: Баранова

— Твою мать! Нет! Что они творят, Анжела!.. А!.. Ты только вдумайся: рыбу не примешь — уволю; а технику утопишь — рублём ответишь! Как хочешь, так и понимай!

— Вы обратили внимание, Михаил Андреевич, на время отправления телефонограммы?

— Заметил, как же! За тринадцать минут до окончания рабочего дня. Чтобы ни до кого нельзя было дозвониться!.. Ладно, Анжела, я пошёл заниматься подготовкой демонтажа рыбонасосов с причала. А мне, скорее всего, сегодня спать не придётся. Эх, жизнь моя собачья!

Так, трактора — на берег. Прогревать каждые два часа; горючее, троса, ломов парочку… Топоры бы не забыть. Что там ещё?.. Да, трактористам дежурить на электростанции по графику. Остальные — дома, на телефоне.

Я озабоченно поскрёб в затылке.

Гаврилыч уехал, Полина, оставив на меня двух кошек, умотала за ним следом в отпуск — улаживать семейные дела. Так что остался я ещё и без старшего засольного мастера. Один за всех, как говорится: «И швец, и жнец, и на дуде игрец». Да ещё Анжелка-секретарша, помощница, твою мать… Только и смотри, чтобы чего не перепутала. Всё теперь на мне.

А, значит, и спрос — с меня!

Занятый своими мыслями, я чуть было не столкнулся с Игорем Павловичем Лыковым, рыбобазовским боцманом, шагавшим мне навстречу.

Низенького роста, маленькая головка, покрытая серой кепкой, втянута в поднятый воротник ватника. На ногах — подвёрнутые кирзовые сапожки неопределённого цвета. Из длинных, не по размеру, рукавов изрядно потрёпанного ватника ладони выглядывают лишь наполовину; на сморщенном, как печёное яблоко, красноватом лице в лиловых прожилках посмеиваются маленькие слезящиеся глазки. Папироску Палыч только что выплюнул и растирает сапогом.