Алексей Ильин - Время воздаяния Страница 17

И открылось мне, что вера эта есть: в нашего общего — не господина только, но — отца; творца всему, всем видимым, но и невидимым тоже; и в пришедшего, наконец — пока еще малого ребенка — сына его, кому родиться должно было прежде начала времен, чтобы, воплотившись в облике, доступном человеческому глазу, и в голосе, слышимом грубым человеческим ухом, сказал он прямо в него — в это поросшее жесткой свиной щетиной ухо — каждому, как глухому: есть у тебя радость и смысл в твоей бессмысленной и безотрадной жизни. И чтобы открыл он путь и дал утешение и спасение всем жителям земли, поверившим ему — без разбору: богатым и бедным, и сильным, и мудрым, и играющим на гуслях и свирелях, и тщетно копошащимся в дорожной пыли убогим — всем, рожденным когда — то в этом свете человекам, принявшим имя и слово его, всем смирившимся пред ним овцам в пасомом стаде его.

«А нам?» — спросил я тогда.

Ночь прошла на удивление спокойно, без сновидений. Проснувшись и еще некоторое — недолгое — время побалансировав между сном и явью, я почувствовал себя выспавшимся и отдохнувшим; продолжать валяться в постели не было никакого смысла, и я открыл глаза. Часы на стене показывали за полдень.

Ни следа вчерашних неприятных ощущений в груди не осталось, голова была ясной, тошнота прошла. Я соскочил с постели — тело было наполнено бодростью, мысли пребывали в совершеннейшем покое: я думал, что погода сегодня не слишком хороша, но для осенней поры вполне сносна; что сейчас следует принять ванну и побриться, а затем позавтракать; что мое нынешнее относительное безделье сделает всю эту утреннюю процедуру неспешной и оттого весьма приятной; но что — сперва, конечно, посетив туалет — непременно необходимо сделать ежедневные гимнастические упражнения для укрепления мышц и создания общего здорового тонуса.

Но в этот момент я бросил случайный взгляд на постель и вдруг заметил на ней вторую подушку, откинутое и смятое одеяло, ложбинку, оставленную вторым — небольшим — телом, казалось, еще теплую. Я немедленно вспомнил вчерашний день и ночь, поздний ужин, или, лучше сказать — слишком ранний завтрак, сбивчивый вечерний перед этим разговор, вспомнил странную, будто ритуальную, близость с еще недавно, казалось, совершенно незнакомой женщиной… В голове у меня образовалась некоторая сумятица: все это — пьяный дебош, явно обыденный для меня самого и окружающих, последующее беспамятство, посещение врача… — настолько не вязалось с моим нынешним состоянием духа и тела, что впору было задуматься — не страдаю ли я раздвоением личности, а то и чем похуже. Мне вспомнились относительно недавно появившиеся в печати статьи по этому поводу, всемирно известный роман — кстати, имевшийся в моей библиотеке… Некоторое время я — забыв, разумеется, обо всем, что собирался делать — сидел на постели и тупо глядел, как вызревает серенькое мокроватое утро за окном.

На звук растворившейся за моей спиною двери я обернулся — на пороге комнаты стояла Лили: неглиже — но, видимо, давно проснувшаяся, свежая, даже причесанная.

— Ты проснулся… Хорошо, — сказала она, уселась на постель и стала натягивать чулки. — Я не хотела тебя будить.

Говорила она спокойным будничным тоном, беззаботно, почти весело, но, глядя на ее склоненную — в погоне за убегающими складками на чулках — спину, я снова подумал, что весь вид ее, сидящей и поправляющей чулки, здесь, на неубранной постели в просто обставленной спальне самой обыкновенной квартиры на столичной окраине, нисколько не был будничным — они не связывались совершенно, абсолютно, как будто взъерошенная от осенней сырости ворона, разбив клювом стекло, залетела сюда и уселась, роняя капли с мокрых перьев и оставляя на простынях грязные следы когтистых лап. Я снова почувствовал, что конечно же знаю ее — ибо есть непередаваемая словами, но совершенно отчетливая разница в ощущениях от присутствия совершенно незнакомого, чужого человека и человека — пусть смутно, пусть когда — то давно, но — знакомого. Мне думалось, что она выглядела бы естественно в каком — нибудь цыганском таборе, ночью, у костра, но — в одиночестве, как мне казалось, в таборе невозможном; значит, что — то вроде семьи степных кочевников — жена, или, скорее, дочь вышла поздним вечером из шатра — но когда, при каких обстоятельствах я мог встречать ее? Или это мои ушедшие в прошлое фантазии обрели уже для меня большую реальность, чем действительные события моей богатой ими жизни — вследствие болезни? или, скажем, невоздержанности? И встретил я ее где — нибудь там, в колониальной миссии: может, работала она там так же, как и я — по найму, мы сошлись, как это часто бывает в таких случаях, без особой любви, просто от одиночества, в отсутствие выбора, но — привыкли друг к другу, вместе вернулись назад, потом переехали сюда…

Почувствовав мой взгляд, она сначала замерла и несколько времени — пока я предавался своим размышлениям — сидела в напряженной позе, опершись руками на край постели; затем повернула голову ко мне: взгляд ее уже не был ни беззаботным, ни будничным — она смотрела на меня так, будто чего — то ждала.

— Рассказывай, — вздохнул я.

Время, верно служащее для всех твердой и прямой дорогою, перестало держать меня на своей каменистой спине, покрытой пылью веков — я утопал в нем, будто в зыбучем песке, проваливался сквозь него, оказываясь неожиданно для себя то в одном, то в другом пласте его бесконечной толщи, и вместе с наползающими на меня одновременно с разных сторон пластами времени менялись и декорации реальности — или того, что мы принимаем за нее.

Ну — разумеется: не было никаких колоний — вернее, были, только во времена, когда я ходил дорогами тех краев, здесь, на этом самом месте — где стоит дом, в котором теперь сидели мы на противоположных краях неубранной с ночи постели, спиной друг к другу — шумели дикие леса, и даже следов человеческих было еще тогда не найти меж вековых деревьев и на песчаных отмелях тихо бормочущих никем покуда не слышимые сказки ручьев — около трех тысяч лет назад. Я слушал Лили — другого ее имени я все равно не знал — и рассказы ее мешались с моими воспоминаниями — действительными и — как оказалось — мнимыми; я узнавал от нее о наших с нею встречах, и узнавал ее в своих, казавшихся мне бредом сновидениях, — такою, какой она была тогда. Я вспомнил ее лицо, освещенное пламенем придорожного костра — с черными, будто покрытыми запекшейся кровью устами, просившими у меня тогда помощи, а затем бессовестно обманувшими — возможно, чтобы спасти от чего — то себя, или меня: возможно от чего — то преждевременного, исправить свою торопливость, или какую — то оплошность. А может быть, просто поняла она тогда, что ничем, ничем уже не смогу я помочь ни ей, ни ей подобным — просто не пойму ее, косный мой ум не вместит того, что она хотела поведать мне; а может, увидела просто, что видимое могущество мое — уже подходило к концу, что уже иссякала понемногу данная мне и, быть может, небережливо растраченная сила, что уже истекало время, отведенное мне для моего служения, и тот, кто более меня, уже готовился явиться в мире мне на смену, а может, и чтобы поправить то, что я сделал не так, неправильно, или недостаточно — чтобы дать верное направление и указать новый верный путь… К чему только? — Этого я теперь уже не мог сказать, хотя в нынешней своей жизни знал это хорошо: годами мне вколачивали в голову перевранные — случайно или намеренно — и тем умерщвленные слова древних книг, годами ходил я в храм его, где пел ему хвалу, не зная, не помня — кому возношу я ее, и не чувствуя в душе подлинной благодарности или любви… Любить… — этим многие века я увлекал людские сердца, готовя их для его прихода, а теперь, когда пришел он и незримо воцарился в них — сам я потерял этот живой огонь, которым был наполнен, остались внутри только мертвый холод, да пустота, да чудом сохранившаяся горстка отсыревшей золы, как в топке старой и ржавой чугунной печки, давно выброшенной на свалку…

— Не сам, — прервала меня Лили.

— Что?

— Ты не сам потерял его — свой огонь, хотя и не сам приобрел, конечно… Правду сказать, тебе его выдали — как выдают оружие солдату, чтобы он сражался им и принес победу и славу пославшему его. А солдату… Что же — когда его полководец во славе своей празднует добытую его войском победу, солдату достается нечто поважнее — жизнь. Но оружие, выданное солдату, он обязан затем — сдать, — она немного помедлила и продолжала: — Только воин — оружие имеет свое, собственное, и отнять его можно только вместе с жизнью…

Да… Да — была она права: из мертвого, пересыпаемого ветром по дорогам видимых и невидимых миров песка, невесть от чего и как зародился я в незапамятные времена, и камень, мертвый камень наполнил я подобием жизни, что впитал, когда родился и рос. Только вот не было у меня никогда того, что от рождения дарится истинным кротким детям живой земли — просто так, как дарится ребенку его первая одежда: кипящей силы жизни и радости бытия. Не нужны были они мне, когда бездумно и неосмысленно существовал я, неведомо кем и для чего помещенный в свой исполинский каменный кокон, и тем более не нужны — когда также неизвестно зачем и почему я вылупился из него и, наполненный нездешним огнем, был отправлен исполнять свою службу: которая была мне дана — а я, как настоящий солдат — без размышлений и колебаний принял ее и стал служить с ревностью, со рвением, по — прежнему не задумываясь: к чему она, закончится когда — нибудь или нет, и если закончится, то чем, и — главное — что со мною будет после?