Олива Денаро (ЛП) - Ардоне Виола Страница 17

Отец снова ходит на рынок, теперь вместе с Козимино: тому за время отцовской болезни удалось подыскать нескольких постоянных покупателей. С ними иногда увязывается и Саро, а потом заходит к нам обедать. После обеда мы с ним, как в детстве, валимся на траву, но тут же является Козимино, потому что негоже мне оставаться наедине с мужчиной, даже если это всего лишь Саро:

— Иди в дом, Олива, мать говорит, со стола убрать надо.

Я встаю — спина мокрая от сырой земли, блузка липнет к лопаткам, — иду к дому. У самой двери оборачиваюсь: Саро провожает меня взглядом, потом, коснувшись пятна в виде клубники на левой скуле, опускает глаза и тянется к лежащей в кармане сигарете. И пусть он смотрит на меня не так, как Патерно, как смотрит на всех женщин, не являющихся Фортунатой, Геро Мушакко, я всё равно чувствую, что это на меня давит: он — мужчина, я — женщина, и облака в небе отныне безымянны.

Я пожимаю плечами, складываю руки на груди, вхожу в дом, начинаю прибираться в кухне. И время от времени слышу, как из открытого окна доносится их смех.

26.

— Породистого жеребца на рынок не гонят, — решительно заявила мать. — Если ты кому нужна, пусть в дом заходит, тут и говорит.

После чего окончательно запретила мне выходить. Если становится скучно, я беру с полки старые учебники и повторяю вслух тему за темой. Иногда, под предлогом починки платья, заходит Лилиана. Пока мать шьёт, мы сидим в комнате, но дверь оставляем открытой, потому что запираться нехорошо, и говорим о всяком разном: она ведь слушает. Но стоит только по радио заиграть знакомой песне, как мать прибавляет громкость и начинает подпевать, а мы — пересказывать друг другу то, что действительно важно. Я, например, спрашиваю Лилиану, помолвлена ​​ли она, а она отвечает, что нет. Тебе же наверняка кто-то нравится, говорю я, а она только смеётся и глаза руками прикрывает. Потом признается, что это сын белошвейки. И ещё брат одной из наших одноклассниц по начальной школе, теперь младший помощник бармена. И даже кузен сестёр Шибетта.

— Тот, у которого лицо прыщавое? — переспрашиваю я: прыщи мне не по душе.

— Зато какие плечи… — возражает Лилиана. Я смущаюсь, потому что никогда не думала о том, какие у парней плечи. Что вообще хорошего может быть в плечах? Понимаю ещё, улыбка, глаза, волосы… Но плечи? Верно мать говорит, у Лилианы один ветер в голове.

— А ты с ним целовалась? — отваживаюсь я спросить уже на последних нотах песни.

— Почти, — отвечает она, закатив глаза.

— Он тебя трогал?..

Но тут знакомая матери песня заканчивается, и она бросает подпевать. Мне, конечно, ужасно любопытно, совсем как тощей Шибетте, но больше я ни о чём не спрашиваю. Лилиана, косясь на дверь, расстёгивает пару пуговиц на блузке, так я вижу её пупок, чуть приоткрытый, будто маленький рот.

— Я тебе журналов про кино принесла, — говорит она и, сунув мне перевязанный ленточкой свёрток, спешит снова застегнуться.

Заслышав шаги, я судорожно вскакиваю и прячу журналы под одеяло.

— Подол готов. Аккуратней надо, а то уж третий раз по шву разошедшееся приносишь, — ворчит мать, протягивая Лилиане юбку. — Коли в семью двое деньги несут, дети балованными растут.

— Спасибо, донна Амалия, — вздыхает та, направляясь к двери. — Сколько я Вам должна?

— Это я матери твоей скажу. Сопливым девчонкам в руки деньги давать — добра не жди.

Лилиана, чмокнув меня в щеку, уходит. Я долго гляжу из окна вслед её одинокой фигурке, удаляющейся в сторону шоссе. Теперь только бы дождаться вечера, когда все лягут спать, чтобы, развязав ленточку, достать журналы с фотографиями и снова начать срисовывать лица любимых актёров, каждого — в свой тайный альбом. Как-то я срисовала и свой портрет, снятый Лилианой, будто тоже была знаменитой актрисой. Поместила его в альбом «Несчастные брюнетки»: ведь в моё сердце любовь постучаться ещё не успела.

— Об этой девчонке каких только гадостей не говорят, — ворчит мать, присаживаясь рядом со мной на кровать, туда, где совсем недавно сидела Лилиана. — А только чихала я на эти пересуды, вольно́ им языками молоть! Неужто она виновата, что папаша-коммунист жену работать отправляет? Бедняжка сама страдает! Бывает, конечно, заносится, тут не отнять, но душа у неё добрая. Думаешь, я не понимаю, что подол не подшитый — только повод тебя навестить? Привязалась, выходит.

Я от неё никогда ещё подобного не слышала: обычно люди вызывают у моей матери либо жалость, либо страх. Она поправляет покрывало, и у меня на мгновение замирает сердце: вдруг заметит небольшую выпуклость там, где лежат журналы? Но ей будто и дела нет, мысли другим заняты:

— Она ж, в сущности, хорошая дочь, подруга-то твоя, — а сама меня к себе прижимает. И долго-долго не отстраняется — кажется, бесконечно.

Я чувствую её запах, такой знакомый и внезапно такой сладкий, и вспоминаю, как в детстве поверяла ей все свои радости и горести. Вижу руку, лежащую у неё на колене и так похожую на мою. Втискиваюсь в ложбинку между плечом и щекой, закрываю глаза. Из одного теста слеплены, приходит мне на ум, и в памяти сразу всплывает, как мы с ней замешиваем муку с водой, и эта смесь соединяет наши руки в единую липкую массу.

— Ты ведь тоже хорошая дочь, — шепчет она.

И я в тот же миг ею становлюсь.

— Знаешь, я тут вот что подумала… — в голосе матери вдруг проскальзывает фальшивая нотка, дыхание меняет ритм, а шею будто сводит судорогой, и мне приходится спешно покинуть уютную норку, которую я в ней отыскала. — Я вот что подумала: может, и на свадьбу твою её пригласим? Что скажешь, Оли?

27.

Она успела меня сговорить. За совершенно незнакомого человека.

— Весьма достойный юноша. И очень симпатичный, кстати, — довольная, будто мы в той праздничной лотерее первый приз выиграли, она приносит из уборной гребешок и, встав за спиной, распускает мне волосы, волной падающие на плечи.

— Да откуда он вообще взялся? Где ты его откопала? — спрашиваю я, представляя, как она перерывает все прилавки на рынке в поисках желаемого.

— Нет-нет, я ни при чём… Это Шибетта, с которой у меня, на твоё счастье, давняя дружба, тебе достойную партию подыскала.

— Хочешь сказать, синьора Шибетта, у которой две дочери на выданье, решила подыскать мне мужа?

Мать, будто не слыша, начинает меня, как кобылу скребницей, вычёсывать:

— Его Франко зовут: красивое имя, правда? В столице живёт, потомственный дворянин…

Вот и тебе маркиз, думаю я с не меньшим изумлением, чем в детстве, обнаружив на месте героя, явившегося забрать меня к лучшей жизни, лишь стопку белёных тряпиц.

— Так ведь я его даже не видела! — я вдруг вспоминаю, как отвернулась возмущённая Тиндара.

— Всему своё время! На той неделе он к нам приедет, с отцом твоим поговорит, все детали обсудит.

Зубцы гребешка ласково бороздят мою голову. Всякий раз, когда они натыкаются на узелок, я чувствую резкую боль, но вскоре она отпускает, и снова начинается ласка. Вот и мать такая: сперва укусит, потом приласкает.

— А если он мне не понравится? — сгорая от смущения, спрашиваю я.

— Понравится, не понравится… Со временем всё придёт, — и, выдернув очередной узелок, добавляет чуть громче: — Весьма милый молодой человек, если верить Шибетте… — тут она ненадолго замирает, словно охваченная внезапным сомнением. — Да только ведь удачный брак не от этого зависит. Я, к примеру, сама видишь… — потом, не закончив фразы, кладёт гребешок на тумбочку и, разделив волосы на три пряди, начинает заплетать косу. — Ты сейчас очень уязвима, доченька. Отказала тому, кто рано или поздно заставит нас за это дорого заплатить, это и дон Иньяцио мне подтвердил. Говорит, Патерно — человек упорный, если чего захочет, возьмёт непременно. Так что придётся нам всё как можно скорее устроить, ради твоего и всеобщего блага.

Но ведь я же ничего не сделала, хочется мне сказать. Не ответила ни да, ни нет. С одной стороны стойки с пирожными моё тело пожирали его глаза, с другой — бесстрастный взгляд отца.