Мария Метлицкая - Миленький ты мой Страница 18

Но лицо держала и «делала вид».

И вот чудеса! Полине Сергеевне – болезной нашей – стало лучшать!

Прямо на глазах расцветала Полина Сергеевна.

В октябре, очень теплом, сухом и красивом, стала она выходить на двор – самостоятельно. Пройдет пару шажков, присядет. Потом доползет до лавочки, что за калиткой. Там баба Маня любила семечки пощелкать и на народ посмотреть.

Сядет, глазки прикроет и – солнышком греется. Улыбочка такая сладенькая на лице… Ну чистый ангел!

И собеседники начинали подтягиваться – местные бабки. Как же, им же все интересно! «Как твоя Лидка к тебе? А зятек? Чем кормят, не жалеют ли чего?»

Все вынюхивают, выведывают, выспрашивают. Так было на деревне всегда – от своих, деревенских, ничего не утаишь. Специфика сельской жизни, от которой, кстати, меня всегда воротило.

Полина Сергеевна начинает хвалиться: «Ой, дочка у меня золотая! А зять? Тоже чистое золото! И кормят меня на убой, и постель раз в неделю меняют. И сорочку ночную свежую. И лекарство из города Лида привозит. И тапочки теплые мне купила…»

Ну и так далее, с остановками и подробностями.

Я слушаю и усмехаюсь: да уж, неплохо устроилась. Да попробовала бы ты хоть дурное слово сказать!

А бабы наши деревенские кивают, поддакивают, головами качают – удивляются. «Ох, Полька! Вот ведь тебе повезло! И с дочкой, и с зятем!»

Думаю: «Да уж! Ей точно больше, чем нам».

Мне казалось, что Димка тогда был жизнью доволен. Работа в совхозе ему нравилась, хоть была она тяжелой и грязной. Еще мой «борец за справедливость» сцепился с главным ветеринаром области и начал войну. Он, мой Димка, конечно, был прав.

Но… Бороться с ветряными мельницами – на мой взгляд, глупое дело. А он так включился в борьбу, так увлекся… Пару раз его попробовали пугануть и поставить на место. Смешные люди? Кого? Моего Димку? Который – наивный дурак – верил в человеческую порядочность, честность и здравый ум?

«Ну, ничего, – думала я, – и тебя, мой миленький, пообломают!»

Делился своими подвигами с тещей. А та все выносила на лавку и давай трепать языком. Зятем красивым и умным все не нахвалится. Я ее, конечно, прижучила. Она испугалась и три дня за калитку не выходила.

Иногда я слышала их смех и шепот – Димкин и Полины Сергеевны. Удивлялась и обижалась.

А однажды не выдержала и задала мужу вопрос:

– Тебе что, Дим, не с кем посоветоваться? Некому про свои проблемы рассказать? У тебя жены нет? Идешь к… этой и… Как ты думаешь: мне это должно понравиться?

Димка совсем не смутился:

– А что тут такого, Лид? Я же ее… ну, развлекаю! Лежит человек колодой весь день. И как ему? И ничего в жизни нет, понимаешь? Никаких событий и новостей – только наша с тобой жизнь и все! У тебя – школа, ученики, коллеги. У меня – совхоз и скотина. Да и потом, мне иногда кажется, что ты не хочешь ни о чем говорить… Я не прав, Лидуня? А тещу мне жалко – она же чувствует, как ты к ней… И плачет. А для меня она… нет, не мать, конечно. А пожилой и больной человек. И еще – твоя мать. Моя родственница. Женщина, которая родила мне мою любимую жену. Ну и ввожу я ее в нашу жизнь, чтобы не чувствовала себя обузой.

После этих слов я разревелась. И еще подумала: какая ж я дура, что ревную Димку к Полине Сергеевне? Да что мне жалко, чтобы он поболтал с ней пятнадцать минут? Да ради семейного счастья, ради спокойствия?

И я успокоилась. Но до поры! Потому что раньше у нас с Димкой были спокойные семейные ужины. Долгие беседы перед сном. А сейчас…

Полина Сергеевна присоединилась! Ну каково?

Просто однажды выползла, как мышка из норки – тихенькая, скромненькая, глазками в пол и полушепотом: деточки, а можно с вами? Чайку…

Я остолбенела. Смотрю на нее и дар речи утерян. От наглости ее и напора. Сиротку корчит!

А Димка… Святая душа! «Да, разумеется, мама! Присаживайся и приступай! Что тебе положить? Картошечки, рыбки? А огурчик свежий? А уж потом и чайку!»

Полина Сергеевна обрадовалась, глазки вспыхнули и кивает.

На меня смотреть боится – чует, кошка, чье мясо съела.

Ну а я… Тарелкой шваркнула и вышла из-за стола. Демонстративно. На улицу. И дверью еще шарахнула так, что будь здоров!

Еще чего не хватало! Семейные ужины… Как вам это нравится? Дочь, зять и любимая теща! Свихнуться можно! Вот ведь пристроилась, чертова баба!

Стою на крыльце, курю. Выходит Димка.

– Ты что, Лид? Обалдела? Мать родную за стол не пускаешь? Брезгуешь с ней поесть рядом?

– Нет, Дим, – спокойно так отвечаю, – не брезгую. Просто… видеть ее… физиономию не хочу, понимаешь? Ехидную и нахальную. Не хочу в дружную семейку играть, понимаешь, Дима! Корчить из себя святую не хочу. Я такая, как есть! И изображать из себя не умею! Да и не хочу, Дима! Осуждай меня, не осуждай – дело твое. Все, что надо, я делаю. А вот остальное – извини! Заставить меня невозможно – ни полюбить ее, ни пожалеть.

Он молчал. Долго молчал. О чем мой Димка думал тогда? Что я – законченная стерва и отвратительный человек? Что он полюбил такую вот черствую гадину? Или, еще страшнее, что он меня разлюбил?

Не знаю. Ждать его реакции на свои слова я не стала. Ушла в дом, убрала со стола, перемыла посуду и отправилась спать.

И снова мне было так тошно, что хоть святых выноси…

После того вечера заненавидела я ее еще сильнее.

А Полина Сергеевна набиралась сил. Нет, я не желала ей смерти! Не приведи господи! Желать смерти кому-то – последнее дело. Это в голову мою дурную вбила еще баба Маня. «Никому не желать – даже врагу».

Но видеть ее – окрепшую, порозовевшую – мне было невыносимо.

Ужинать она больше не приходила – совесть, что ли, взыграла? Или испугалась моего гнева? Не знаю.

Сидела тихая и скромная. Мне вопросов не задавала, просьбы свои не озвучивала: что дашь – за то и спасибо.

Благодарила часто и много. Я однажды ее прервала:

– Надоело мне слышать твои «спасибки». И на черта они мне нужны! Век бы тебя не видеть! И нечего тебе на кухне торчать! Никогда ты сюда не заходила и теперь ни к чему.

Хряпнула сковородкой об стол. Ну и она тут же выкатилась.

А вот на Димку я уже злилась серьезно. Но пока держалась, скандалов не устраивала. До одного переломного момента.

Заболела я. Февраль, эпидемия гриппа… Тогда, помню, закрыли даже нашу поселковую школу – учить и учиться было некому.

Еле доползла до дома, скинула сапоги, пальто и рухнула на кровать. Даже юбку с кофтой снять не могла – не было сил.

А пить хочу – страшно! Горю вся, как в огне. Думаю только об одном: сердце не остановилось бы от этой бешеной температуры. Поминутно проваливаюсь в сон и тут же просыпаюсь. Хочу в туалет, а сил снова нет.

Тут шаркает Полина Сергеевна. Увидела меня, запричитала:

– Лидочка, доченька! Да что с тобой? Давай я тебя раздену, давай попою! Давай чаю с малинкой! А градусник? Температуру померять?

– Уйди! – шепчу я. – Рядом с тобой мне еще хуже!

Покряхтела она и убралась, слава богу. Я тут же и уснула. А проснувшись, вспомнила, как в детстве ангиной болела. Под Новый год. Страшная была ангина, тяжеленная, с очень высокой температурой.

Баба Маня поила меня простоквашей, разведенной парным молоком, – я все время просила кисленького. А лимонов и апельсинов у нас в деревне отродясь не было.

И до туалета я дойти не могла – баба сажала меня на ведро, на котором лежала обструганная, покрытая тряпочкой досочка. Все у меня болело. Было больно, и когда баба поправляла мне мокрые волосы, и когда я своей тощей попой присаживалась на доску. И когда медленно глотала теплую простоквашу. Сосед привез из города антибиотики, и меня стало чуть отпускать. А через пару дней заявилась Полина Сергеевна – гостинцы к Новому году привезла.

Температура у меня тогда упала дальше некуда – тридцать четыре и три. Баба обложила меня взбитыми подушками, и я так, полусидя, подремывала день напролет.

Полина Сергеевна глянула на меня хмуро:

– Ну вот! Вздумала болеть под самые праздники!..

Это было такое вот ее утешение. Я вздрогнула и расплакалась. Почему-то мне стало очень обидно. Наверное, я каждый раз ждала, что она подойдет ко мне, обнимет, прижмет к себе и что-то шепнет мне в ухо – нежное, родное, трогательное, ободряющее… Как мать, когда утешает своего родного ребенка.

Но Полина Сергеевна включила телевизор погромче и уселась смотреть «Карнавальную ночь». У меня разболелась голова, и я позвала бабу.

Баба вздохнула, вышла в зал и телевизор выключила.

– Устроила тут… Кинотеатр! – буркнула баба дочери. – Сидит, лыбится еще…

Полина Сергеевна начала возмущаться:

– Подумаешь, барыня какая! Ну, сказали бы, я бы звук убавила. Даже здесь не могу почувствовать себя дома! – горько крикнула она.

Я тогда не очень поняла эту фразу, но запомнила ее навсегда.

Спустя годы я обдумывала ее и понимала, что там, в замке Королевы, она все же была на задворках. Нет, все понятно – прислуга. И все же… Это был крик души: «Даже здесь я не дома!»