Михаил Веллер - Приключения майора Звягина. Роман воспитания Страница 18

Каждый мечтает порой о таком чуде. О везении. О помощи. О понимании. О всесильном и любящем друге-покровителе, который рассеет беду, отведет несчастье, с легкостью совершит невозможное. Выручит, спасет, не даст пропасть: улыбнется, ободрит, объяснит и все сделает. И все будет хорошо…

Это нужно человеку.

Поэтому я здесь.

Скажете, что я глупая девчонка, романтичные бредни, да?..“»

Звягин встал с дивана, растворил окно, засвистел было «Турецкий марш» и улыбнулся.

Вечерние тени закрыли набережную. Оглашая Фонтанку музыкой, прошел плоский прогулочный теплоход. Темная вода пахла осенью, моросью, дымом: отпуск кончился.

За спиной Звягина дочка прочитала лежавшие на столе письма, подошла и потерлась носом об его плечо.

— Просто я работаю волшеб-ни-ком, — полушепотом пропела она. — Папка, сделай меня кинозвездой, раз ты все можешь, а?

— Долго вас ждать с ужином? — закричала жена из кухни.

Моя в ванной руки, Звягин иронизировал:

— Что за наказание! Невозможно делать то, что тебе интересно: мигом объявят благодетелем и начнут благодарить. За что?.. Если мне просто нравятся красивые женщины и не нравятся некрасивые. Нечего превращать меня в сказочную фею! А то начитаются сказок, идеалисты, и не видят нормальной жизни вокруг.

Глава IV

Игра в императора

«Мой папа самый сильный и храбрый. Его все любят и уважают. Он все может. Он всегда всем помогает. Он самый красивый и веселый. Он спасает людей. Он все знает. Его все знают и ценят. Он добрый и справедливый».

— Если ты не притрагивался к вещи два года — можешь смело выкидывать на помойку: она тебе не нужна, — сказал Звягин, спрыгивая со стремянки. Генеральная уборка достигла той кульминационной стадии, когда ничего еще не убрано, но все уже перевернуто и вывалено со своих мест.

Жена решительно отобрала у него пачку пожелтевших тетрадей:

— Не смей! Это Юркино сочинение в первом классе.

— Вольно же детям так идеализировать родителей, чтобы потом разочароваться в созданном идеале и вовсе их не уважать.

— Ну, тебе-то на неуважение жаловаться не приходится, — заметил сын, выволакивая из пыльных глубин антресолей два брезентовых мешка с разборной байдаркой.

— А за что нынешнему студенту уважать простого врача? — самоуничижительно хмыкнул Звягин. — Открытий не совершил, миллионов не нажил, карьеры не сделал. С точки зрения юных прагматиков из столичного университета я должен казаться неудачником. Нет?

Жена отставила шваб. Ее больное место было задето.

— С твоей головой и энергией давно б мог стать профессором, — сказала она. — Чего тебе не хватает — так это усидчивости!

— Узнаю речи школьного учителя, — улыбнулся Звягин.

— Папе и сейчас не поздно достичь чего угодно, — убежденно заступилась дочка, протирая газетой визжащее оконное стекло.

Большие уборки чреваты неожиданными находками. Неожиданная находка иногда попадает в настоящую минуту, как игла в отверстие пуговицы. Листок выпорхнул из веера ветхих страниц в руках жены и спланировал в таз с мыльной водой.

— А это что?

«1. Целеустремленность. Отметать все, не способствующее успеху.

2. Крепить в себе самообладание, терпение, волю, веру в успех.

3. Постоянный анализ поступков: разбор ошибок, учет удач.

4. Готовность на любые средства и поступки во имя цели.

5. Приучиться видеть в людях шахматные фигуры в твоей игре.

6. Голый прагматизм, избавление от совести и морали.

7. Овладение актерством: убедительно изображать нужные чувства.

8. Готовность и стойкое спокойствие ко взлетам и неудачам.

9. Готовность и желание постоянной борьбы в движении к успеху.

10. Постоянная готовность использовать любой шанс, поиск шанса.

11. Беречь здоровье — залог сил, выносливости, самой жизни.»

Звягин расправил размокшую бумагу:

— A-а… Надо же, сохранилось. Это игра, придуманная когда-то для одного несчастного мальчика…

— Ничего себе советики! — Сын шумно спрыгнул на пол.

— Во что вы играли? — полюбопытствовала дочь.

— В императора. Кстати, о карьере, да?

Жена тихо улыбнулась, как улыбаются чему-то давно прошедшему. Младшее поколение было заинтриговано. Назревала та идиллическая ситуация, когда после воскресного обеда отец семейства усаживается в кресло и повествует детям о делах давно прошедших дней, преданьях старины глубокой.

Но Звягин, вопреки обыкновению, явно не горел желанием выступить в роли сказителя собственных подвигов. И лишь к вечеру, когда дом сиял чистотой и порядком, а расспросы превзошли меру его терпения, он сдался. Махнул, рукой, плюхнулся на диван и задрал ноги на журнальный столик.

— Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, — начал он. Подумал, решил, что такое начало непедагогично, и приступил иначе:

— Не такой уж я хороший, как вы все думаете.

Жена засмеялась.

— Мы не думаем, — успокоила дочка.

Начало рассказа — вообще трудная вещь. Особенно для непрофессионального рассказчика. Тут имеются старинные, испытанные временем приемы. Звягин прибег к испытанному приему:

— Много лет назад, в один прекрасный весенний день… Тьфу, — сказал он. — Ира, ты помнишь тот день?

— Помню, — вздохнула жена. — Дождь шел…

— При чем тут дождь! — рассердился Звягин. — Короче, жила-была на свете девушка Ира… В общем, я тебе сразу понравился.

— Ой ли?

— Конечно. Я учился на третьем курсе, ты тоже, и жизнь была прекрасна, мне прямо весь мир хотелось облагодетельствовать, чтоб все были счастливы так же, как я.

М-да. Ира тогда проходила педагогическую практику. И в ее восьмом классе жил-был отменно тупой и равнодушный к наукам вообще, и к английскому языку в частности, ученик. Она, по молодости лет, очень переживала. За себя — что не способна его расшевелить. За него — кем он станет? Грузчиком в винном магазине?

А в девятнадцать лет, надо заметить, человек чувствует себя таким всемогущим, как уже никогда потом. И в ответ на Ирины жалобы и переживания я отрубил, что человек все может, и раз ученик туп, то учителя и виноваты: не сумели развить его ум!

Она обиделась: «Легко говорить, попробовал бы сам».

Чтобы я в ее глазах да чего-то не мог?! Два дня она меня поддевала, а на третий я пустился в первую в своей жизни авантюру.

После уроков подводит она ко мне этого бедолагу. Его Геной звали, и с детства прилепили кличку Комоген. Почему Комоген — так я и не дознался.

Вид Комогена подействовал на меня, надо признаться. Уж такой он никакой, такой серенький, речь развита слабо, а главное — неуверенностью и слабостью от него разило за версту. Человеку четырнадцать лет — а на челе у него, так сказать печать полного провала всех будущих жизненных начинаний.

Я в деканате достал институтский бланк и напечатал на нем: ученика такого-то подвергнуть медицинскому обследованию на предмет отправки в специнтернат для дефективных. Прочитал мой Комоген, побледнел. Посадил я его в ожидавшее такси и повез в институтскую клинику. С ребятами там договорился заранее.

В пустой ординаторской надел халат, посадил Комогена напротив себя за стол, положил чистую медкарту: стал расспрашивать. И выяснилось, что парнишка в своих бедах не виноват.

Отца он не знал, мать заботливостью не отличалась, и был он предоставлен сам себе. Здоровьем не выделялся, во дворе лупили, игрушки у других были лучше, и засело в нем с самых ранних лет, что он — существо последнего разбора. Учиться ему было трудновато, а ведь репутация ученика складывается в первые же недели, и все последующие годы он невольно считает себя таким, каким его привыкли считать другие. Одни в классе были сильными, другие умными и хорошо учились, третьи красивыми и нравились девчонкам, четвертые хорошо одевались и имели свои магнитофоны, — а у него ничего не было. Ни родительских дач и машин, ни поездок к морю, ни выступлений на спартакиадах. Его даже в дворовую компанию не принимали: неинтересен, вял.

Так что ему этот английский? Он уже смирился, что пристанет к какой-нибудь неинтересной работенке, и ничего для себя хорошего в будущем он не видел. Напрасно думают, что ранняя юность — период безудержного оптимизма и безоблачного счастья. В четырнадцать лет люди очень остро и драматично воспринимают жизнь, и свое будущее переживают острее, чем когда поздней оно сбывается на деле.

«Да, — говорю, — условия для развития у тебя плохие. Теперь проверим природные данные». И конвоирую его в электрокардиографический кабинет, где дежурил знакомый техник, наш пятикурсник. Уложил он раздетого Комогена на кушетку, облепил электродами, поползла ленточка из кардиографа. Посмотрел он ленту на свет, померил закорючки линейкой: «Энергетический уровень организма, — вещает важно, — девяносто три и семь десятых процента. Ниже идеального, но в пределах нормы». И сажает Комогену присоски второго кардиографа на виски, лоб, затылок. Уж не знаю, какую ахинею выдал самописец на ленту, но была она преподнесена как новейшее достижение медицины, интеллект-энцефалограмма. Техник мой с многоученым видом ленточку «расшифровал» и объявил изумленно: «Не может быть! Сто тридцать семь. Сейчас я аппаратуру проверю…» Проверил. Я тоже удивляюсь. Он мне «объясняет», какой пик что показывает, и на Комогена косится: «Кого вы мне привели? Парню место в школе для одаренных подростков».