Джонатан Франзен - Безгрешность Страница 18

Практика рассчитана на три месяца с возможностью продления. Ваша стипендия покроет текущие платежи по кредиту. А Вашей матери, не исключаю, будет полезно немного побыть без Вас.

Жаль, что Вам сейчас нехорошо и Вы чувствуете себя бессильной. Перемена обстановки иногда в таких случаях помогает.

Мне часто хотелось понять, как чувствует себя пойманная добыча. Иногда она, кажется, застывает в челюстях хищника, словно не испытывает боли. Словно природа в последнюю минуту проявляет к ней милосердие.

Пип изучала последний абзац, пытаясь понять его смысл: завуалированная угроза? Или, наоборот, обещание? Но тут вставил свое слово рюкзак – вернее, не слово, а этакий суховатый выдох. Просел под тяжестью коробки с тортом. Прежде чем Пип успела унять струю мочи и рвануться за коробкой, та сползла на пол, раскрылась и вывалила торт вниз кремом на влажный от тумана пол, где сигаретный пепел был смешан с нечистотами, где наследили уличные музыкантши, бродяжки и попрошайки. Раскатились ягоды.

– Очень мило с твоей стороны, – сказала она погубленному торту. – Как ты для меня постарался.

Плача из-за своей незадачливости, она собрала незапачканные остатки торта в коробку, а потом так долго вытирала бумажными полотенцами пол от крема – можно подумать, это какое-то дерьмо-альбинос, можно подумать, кому-нибудь, кроме нее, важна тут чистота, – что едва не опоздала на фелтонский автобус.

Попутчица, грязнуха со светлыми дредами, обернулась и спросила:

– В Ломпико едешь?

– Нет, только донизу, до Фелтона, – ответила Пип.

– Я в Пико три месяца, раньше никогда не была, – сказала девушка. – Там так клево, ни на что не похоже! Там два парня, они меня пустили к себе жить за секс с обоими. А я разве против? В Пико все по-особому. Ты там бывала?

Так вышло, что именно в Ломпико Пип рассталась с девственностью. Может, и правда там особое место?

– Вижу, у тебя неплохо все складывается, – вежливо заметила она.

– Пико – это супер, – подтвердила девушка. – Они возят к себе воду на участок, потому что он наверху. И с пригородной швалью не тусуются. Круто! И кормят меня, и всё. Там ни на что не похоже!

Девица выглядела вполне довольной жизнью, а Пип словно осыпали пеплом. Она выдавила из себя улыбку и воткнула в уши наушники.

До Фелтона туман еще не добрался, воздух на остановке все еще пах прогретыми иголками секвой, устилающими землю, но солнце уже зашло за кряж, и птицы, детские подруги Пип, все эти коричневые и пятнистые тауи, скакали по тенистой дорожке, по которой она шла. Едва Пип увидела свой домик, как дверь распахнулась и мать выбежала навстречу, восклицая: “О! О!” Любовь, которой светилось ее лицо, показалась Пип обнаженной почти до неприличия. И все же, как всегда, Пип не могла не обнять мать в ответ. Тело, с которым мать была в таких сложных отношениях, дочери было дорого. Его тепло, его мягкость; его смертность. Слабый, но отчетливый запах материнской кожи возвращал Пип в детские годы – они долго тогда с матерью делили постель. Ей каждый раз, возвращаясь домой, хотелось уткнуться лицом в грудь матери и стоять так, обретая покой, но почти всегда она заставала мать посреди каких-то мыслей, которыми той не терпелось поделиться.

– Я только что так приятно поболтала про тебя с Соней Доусон в магазине! – заговорила мать. – Она припомнила, как ты была добра ко всем малышам, когда сама училась в третьем классе. Помнишь? Она до сих пор хранит рождественские открытки, которые ты сделала для ее близнецов. Я напрочь забыла, что ты сделала открытки для всех детсадовских. Соня говорит, весь тот год, стоило спросить близняшек, что они больше всего любят, и они отвечали: Пип. Любимое блюдо – Пип! Любимый цвет – Пип! Ты у них была самая любимая во всем. Такая милая маленькая девочка, так добра к малышам. Ты же помнишь Сониных близняшек?

– Смутно, – ответила Пип, направляясь к дому.

– Они тебя обожали. Преклонялись. Весь детский сад поголовно. Я так обрадовалась, когда Соня мне напомнила.

– Очень жаль, что я не могла вечно оставаться восьмилетней.

– Все говорили, что ты необычная, особенная, – не умолкала мать, следуя за ней по пятам. – Все учителя. И даже другие родители. В тебе была особая магия – любви, доброты. Я так бываю счастлива, когда вспоминаю об этом.

В домике Пип поставила вещи на пол и тут же расплакалась.

– Котенок? – всполошилась мать.

– Я испортила твой торт! – горевала Пип, как восьмилетняя.

– О, ну разве это беда? – Мать обхватила ее, стала качать, словно баюкая, притянула ее лицо к своей ключице, держала ее крепко. – Я так счастлива, что ты здесь!

– Я его весь день делала! – прорыдала Пип. – А потом уронила на грязный пол на автобусной станции. Прямо на пол, мама. Прости меня! Я все пачкаю, к чему ни притронусь. Прости меня, прости. Прости!

Мама что-то ласково шептала, целовала ее в голову, пригревала, пока часть горя не вышла из Пип в виде соплей и слез, и тогда у нее возникло чувство, что, сорвавшись, она поступилась каким-то ценным преимуществом. Она высвободилась и пошла в ванную привести себя в порядок.

На полках – выцветшие фланелевые простыни, на которых она спала еще в детстве. На вешалке – все то же застиранное банное полотенце, мать пользовалась им уже двадцать лет. На бетонном полу крошечного душа, который мать регулярно терла и скребла, давно не осталось ни следа краски. Увидев, что мать ради нее зажгла на умывальнике две свечи, как для романтического свидания или религиозного ритуала, Пип чуть снова не разрыдалась.

– Потушила чечевицу и сделала капустный салат, как ты любишь, – сообщила ей мать, стоя у двери. – Забыла тебя спросить, ешь ли ты до сих пор мясо, поэтому не стала покупать отбивную.

– Трудновато жить в коммуне и не есть мяса, – сказала Пип. – Впрочем, я больше там не живу.

Открывая бутылку вина, привезенную исключительно для себя, и дожидаясь, пока мать выставит на стол угощение, на которое ей позволила расщедриться скидка для работников магазина, Пип излагала причины – по большей части вымышленные – своего ухода из дома на Тридцать третьей. Мать, похоже, верила каждому ее слову. Затем Пип налегала на вино, а мать жаловалась на веко (тика нет, но такое ощущение, что в любую минуту может снова начаться), на последние вторжения в ее личное пространство на работе, на бестактность к ней покупателей в магазине; рассказала о моральной дилемме, которую ставит перед ней кукареканье соседского петуха в три часа ночи. Пип рассчитывала отсидеться у матери с неделю, прийти в себя и понять, что делать дальше; но, хотя по идее она была для матери центром всего, вдруг появилось ощущение, что материнские навязчивые опасения и обиды – самодостаточная мини-вселенная. Что для Пип теперь нет, по большому счету, места в ее жизни.

– С работы я тоже ушла, – призналась Пип, когда ужин был съеден и вино почти выпито.

– Это хорошо, – сказала мама. – Мне всегда казалось, что эта работа не для тебя с твоими дарованиями.

– Нет у меня, мама, никаких дарований. Голова работает, но вхолостую. И денег нет. А теперь и жить негде.

– Сюда ты в любую минуту можешь вернуться.

– Давай все-таки будем реалистами.

– Забирай обратно веранду. Тебе же нравилось спать на веранде.

Пип налила себе остатки вина. Готовность матери идти в общении с ней на моральный риск позволяла ей попросту игнорировать материнские высказывания, когда ей хотелось.

– Я вот что думаю, – сказала она. – Два варианта. Первый: ты помогаешь мне найти отца, чтобы я попробовала получить от него какие-нибудь деньги. Второй: есть возможность поехать на какое-то время в Южную Америку. Если хочешь, чтобы я осталась, помоги мне отыскать второго родителя.

Благодаря медитациям осанка матери была настолько же прямой и красивой, насколько Пип позволяла себе раздолбайски сутулиться. Мать словно отдалялась от нее сейчас, лицо делалось другим, более молодым – мало общего с теперешним ее лицом. Не иначе, подумалось Пип, это лицо той, кем она была раньше, до материнства.

Глядя мимо кухонного стола в потемневшее теперь уже окно, мать ответила:

– Нет, даже для тебя я этого не сделаю.

– Ладно, значит – Южная Америка.

– Южная Америка…

– Мама, я туда ехать не хочу. Не хочу жить так далеко от тебя. Но тогда ты должна мне помочь…

– Вот! – крикнула мать, по-прежнему глядя точно в некую даль, как будто в окне могла видеть что-то помимо своего отражения. – Он и теперь меня не оставляет в покое! Хочет отнять тебя у меня! Нет, не допущу.

– Мама, ну что ты несешь! Мне уже двадцать три. Если бы ты видела, где я жила, поняла бы, что я могу о себе позаботиться.

Наконец мама повернулась к ней.

– А что там – в Южной Америке?

– Там вот что, – с неохотой, словно признаваясь в нехорошем побуждении или поступке, начала Пип. – Довольно интересная штука. Называется – проект “Солнечный свет”. Они оплачивают практику и учат всякому разному.