Эльчин Сафарли - Я вернусь… Страница 18

Москву того времени называет настоящей. «Наша правда была в порывах сердца, в дыме выкуренных сигарет, но никак не в гламурных узеньких книжицах, как сейчас. Тогда нас не волновали судьбы дамочек, живущих за платиновыми заборами. Верили в свою проваренную философию жизни. Да, может быть, всё это не выглядело красиво и маняще. Зато естественность сохранялась даже в вычурности. Плакали настоящими солеными слезами. Рыдали с уверенностью в том, что у завтра будет жизнеутверждающее начало. Битва за счастье проходила без потери собственного „я“. Мы крепчали, но не изменяли себе…»

Сейчас Мирумир нетерпеливо тянется к лету. Чарующее время года, когда грусть лишается перманентности. У каждой поры свои законы. Осенью надеешься, зимой веришь, весной дожидаешься, летом – получаешь. «Хочешь честно, Светусвет? От грядущего лета многого жду. Я верю, что мы наконец-таки отвоюем чувства у обстоятельств… Мне еще нужно до конца открыться тебе. Должен знать мое прошлое, позапрошлое. Конечно же, любовь стоит выше этого. Однако в любом случае прошлое нужно обезвредить настоящим».

Перебираю пальцами ее влажные после душа волосы. «Ты так говоришь, будто до встречи со мной подрабатывала киллером, а в редкие часы досуга занималась киднеппингом. И у тебя, и у меня есть прошлое, в котором было много когда-то близких, ныне чужих людей. Нормальное явление. Давай наконец поставим жирную точку в этом разговоре! Принимаю тебя такой, какая ты есть. Мне не важно, что было „до“. Важно то, что „после“ проживаем, проживем вместе…»

Обезоруженно вскидывает руки, мол, сдаюсь, не стреляйте. «О'кей, родной, договорились. Поставим точку, но сначала я расскажу тебе о человеке, в руках которого пока находится мое настоящее. Именно от него поступают те звонки на мобильный… Сейчас готова к этому разговору. Не мешай, выслушай, постарайся понять…» Устраиваюсь поудобнее. «Рассказывай». Улыбаясь, кивает. «Для начала заварим кофе?..»

3

…Мирумир замужем. Не знал, как правильно отреагировать на это. По-восточному эмоционально? С громким возмущением? Сдержанно? Просто выслушал. Без слов. Сигарета в поддержку терпению, кофе для пресечения волнения, ее рука в моей руке назло сомнениям. Раскладывает пасьянсом передо мной свое прошлое, переплетенное с нашим настоящим. Не смотрит в глаза. Боится встретить непонимание? Говорит торопливо, словно спешит глубже вдохнуть свободу. «Я хочу стать свободной с тобой…»

На лице Мирумир испуганная улыбка, в интонации – тревожная ирония. Во мне смешались чувства. Одно знаю точно: не отпущу любимую. Она говорит, что он ее любит, она – нет. Не нуждается в авторитете, положении мужа. «Сергею нужна другая женщина. Не такая, как я. Не хуже и не лучше. Именно другая. Способная слышать, понимать его… Я не понимала. Жаль, что поздно себе в этом призналась. Мы, женщины, делаем решительный шаг вперед после того, как отмерим два шага назад…»

Называет его исключительно по имени. Без ненависти, презрения. В голосе одна пустота. «Я выходила замуж с расчетом – на стабильное будущее. И единственное, что меня связывало с ненастным прошлым, была фата. Ее конец соприкасался с той жизнью, которую с удовольствием проиграла бы в карты. Я шла к алтарю со жгучим желанием написать эсэмэс Юдашкину о том, что его идея с длиннющей фатой не удалась… Почему невозможно утилизировать прошлое?..»

Замужество Мирумир – отчаянный шаг. Неосознанность, подкрепленная настойчивостью родни. Впервые прислушалась к разуму, проигнорировав сердце, и до сих пор об этом жалеет. «Тогда была разочарована в любви, в мужчинах… В порыве протеста вышла замуж за друга детства… Думала, всё придет с годами… Не пришло».

Он любил, она – уважала. Мирумир надеялась, что любви мужа хватит на двоих. Ошибалась. «Отчаяние подтолкнуло меня к мужчине, кошелек которого шире сердца. Отдаваясь Сергею, мысленно считала не его деньги, а минуты, часы, дни out of love. Каждым мгновением того времени доказывала себе, что сумела погасить веру в любовь во внутреннем протесте. Дурой была, обманывалась. Любовь невозможно разменять на деньги. Эксченджи валюту чувств не принимают. К счастью…»

Для нее он был, остается чужим. Чужой тот человек, с кем не желаешь разделять себя. «Его поцелуи были безвкусными. В них была горечь, а не сладость страсти. Он прикасался ко мне, и душа покидала тело. На время уносилась туда, где живут любовью. Впрочем, тогда для меня важным являлось другое – честность перед чувствами. Я не имитировала любовь за туфли от Manolo Blahnik. Я всего лишь расплачивалась тоской за видимость счастья. Расплачивалась не карточкой Golden Visa, а самыми настоящими наличными…»

Там, в другой жизни, жила в роскоши, гламуре, изысканности. Многие девушки назвали бы такую жизнь райской. Но для Мирумир это было высокобюджетным, но бездушным представлением, в котором было все что угодно, кроме искренности. Именно поэтому не родила Сергею ребенка – решилась на аборт. «Он кричал, куда я трачу так много денег. Я отвечала: „На шмотки“. Верил. Мужчинам удобнее объяснять причины женских капризов вещевым недостатком. Он думал, что я набиваю его деньгами карманы безобидных модельеров-геев, хотя я отдавала их детям, больным лейкемией. Этим не искупала грехи, не рисовалась. Скорее, оправдывала жертвы. Мне хотелось думать, что живу вне любви не из-за внутреннего протеста, а из-за желания помочь страдающим детям…»

Обрываю Мирумир на полуслове. Заглядываю в родные глаза, где плещутся страх, растерянность и любовь. «Не рассказывай больше о том, кого любила до меня… Мне важнее, что сейчас, здесь, ты со мной. И я могу к тебе прикоснуться… Теперь твое прошлое и мое тоже. Пора вступить в будущее. Наше будущее. Готова?» Улыбается и плачет. «С тобой – да»…

Слезы у Мирумир не соленые.

4

…Стряхивает кончиком пальца пепел сигареты. Бело-серая пыль рассыпается снежинками по рукаву ее вельветовой ветровки. Она провожает взглядом проплывающий неподалеку вапур[34], над которым нависает шумная стая голодных чаек. Босфор сегодня пурпурного оттенка. Значит, приближается лето.

«…Бабуля сильно переживала из-за того, что я курю. Увидев у меня пачку сигарет, начинала причитать, мол, довольно травить себя, тебе еще детей рожать. А я не могла с собой ничего поделать. Был период, когда каждая сигарета казалась невероятно вкусной. Потом наступило время, когда сигареты для меня стали совершенно безвкусными. Тогда я на подсознательном уровне следовала ежедневному плану – одна пачка в день. Сейчас все иначе. С возрастом в каждой выкуренной сигарете видишь некую философию уединения. Необъяснимую, подчас оправданную только чувствами…»

Мирумир повествует о своем никотиновом опыте, я дополняю ее рассказ байками из своего отрочества, мы, по сути, разговариваем ни о чем, и нас это устраивает. Именно сейчас, когда откровения прошлого всколыхнули воду в озере настоящего. В отношениях зачастую достаточно сменить тему. Перед тем как стирать одежду, ее надо непременно вытряхнуть. От пыли сомнений…

Вдоль набережной смуглый мальчуган с взъерошенными волосами разносит чай на металлическом подносе. Подзываю его. Беру два бардака с двумя кусочками сахара на каждом из блюдечек. Плачу пять лир. Он радуется, благодарит за щедрые чаевые. Роется в кармане, достает льняной мешочек. Вынимает из него коричневый сахар в нитях шафрана. Сразу видно, домашнего приготовления. «Угощайтесь, эфенди[35]. Моя мама сама его варит…»

Мирумир берет из щедрой ладошки два неровных кусочка. «Tesekkurler»[36]. Юный чайханщик смущенно улыбается: «Allah sizden razi olsun!»[37], отходит от нас. Мирумир грызет сахар, жмурит глаза от слепящего солнца. «Светусвет, расскажи мне о своем детстве…» Отпиваю чая. Вапур, причаливая к берегу, громко загудел. «А почему именно о детстве?» Кладет голову на мое плечо. «Потому что истинный вкус счастья можно ощутить только в детстве. Потом счастье тоже можно попробовать. Но к нему уже примешиваются разные привкусы…»

Опустошая свой бардак, мысленно возвращаюсь туда, где время исчисляется не минутами или часами, а мгновениями. «Мы с отцом часто ездили в Баку. У нас там родня. И каждый раз, в первый день нашего приезда, папа отводил меня в чайхану. Она находилась в одном из скверов Старого Города, под открытым небом. Там в основном собирались аксакалы, играли в нарды, обсуждали новости политики. В центре чайханы стоял огромный медный самовар, топившийся дровами… Нас с отцом встречал чайханщик Мамедсафа. Такой большой дядька с пышными усами. Помню, как он подходил к нашему столику, держа на каждой ладони пирамидку из шести полных горячего чая стаканчиков. Я, лопоухий мальчишка, восторженный, снимал дрожащей рукой два верхних армуды[38]. Один протягивал отцу, другой ставил перед собой. До сих пор в моей памяти живет особый аромат того чая. Аромат из безвозвратного детства…»