Альберт Лиханов - Невинные тайны Страница 18

— А сколько вам лет, уважаемый товарищ вожатый?

Он сказал.

— Вы что, студент?

— Начинал когда-то, потом призвали в армию. Так что если и студент, то недоучившийся.

— Понятно, — проговорила директриса, и в голосе ее вдруг мелькнула теплота. Она молчала, молчал и Павел.

— Что ж, до свидания, извините, — сказал он. — Очень жаль, что разговора у нас не получилось.

— Молодой человек, — ответила женщина, и Павел подумал, что она старуха — голос ее задребезжал, а раньше она говорила напряженно, строго и оттого бесцветно. — Молодой человек, — повторила она, — я ведь вас не знаю и вовсе не обязана откровенничать на первый же телефонный звонок. Тем более что существует такое понятие — детская тайна. Кто же, если не мы, сохраним ее?

Она помолчала.

— Вы не должны обижаться, Павел Ильич.

Она снова умолкла. Павел почувствовал неловкость. Решил про себя: остальные разговоры снять. Действительно как-нибудь можно и обойтись, к чему эти попреки, совершенно несправедливые.

— Хорошо, до свидания, — сказал он. — Извините.

— Куда же вы? — удивилась женщина. — Торопыга. Уж взялись за этих детей, наберитесь, голубчик, терпения. Наверное, Володя сказал, что отец у него погиб, был летчиком-испытателем?

— Плавал на атомной подводной лодке.

— Не разоблачайте его. Он в это верит. Пусть верит.

— А что на самом деле?

Она снова замолчала. Вздохнула:

— Пожалуй, все-таки не скажу. Вы молодой, еще проговоритесь, а с этим не шутят. Мы уж сами как-нибудь. А вы на всякий случай знайте только, что мать у него, как бы поделикатнее выразиться, не вполне в себе, она ищет его, рвёт мальчишке душу, мы и к вам-то отправили его, чтобы дать ему отдохнуть, уберечь от лишнего.

— Спасибо, Прасковья Ивановна, — сказал Павел. — Вы сказали мне очень много. Я для этого и звонил.

— Ничего я вам не сказала, — проворчала старуха на том конце провода. — И не должна. Похоже, она улыбнулась все-таки.

— А вы что же, — спросила, — всем звоните?

— Да вот решил попробовать.

— Ну-ну! — проворчала она то ли все-таки осуждающе, то ли сменив гнев на милость. — Берегите моего Вовку! — сказала она. — Плавать бы его как следует научили. Вы же мужчина!

Они, наконец, простились, и тут же телефон зазвонил опять.

— Ну и ребята же у вас! — испуганно произнес чей-то знакомый голос.

— Кто это? — не мог сообразить Павел.

— Телефонистка!

— Слушаете разговоры?

— Бывает! Тут за день такого наслушаешься! Кто плачет, про смерть сообщает, кто в любви объясняется, но больше все про дела, кричат, спорят, просят, я же говорила. А вот про ребят — редко! Знаете, я вот слушала ваши разговоры, извините, конечно, а у самой сердце кровью обливалось: сижу вот я тут, а мой оболтус один себе ошивается, отец тоже на работе. Что с ним, как он там, не натворил ли чего, хотя, конечно, одет, обут, вчера вот велосипед купили, да не какой-нибудь, а гоночный, ох ты, Господи. А ваши-то, как же?

— Да-да! — проговорил Павел.

— Но у вас ведь им хорошо, такой лагерь, мечта, кормят, поят, развлекают.

— В том-то и дело, — сказал Павел, — что им этого мало. Ведь вам мало, когда поят, кормят, развлекают?

— Мало! — вздохнула телефонистка.

— И мне мало. — Он помолчал, добавил: — Им родные нужны. А их-то как раз и нет.

— Охо-хо! — вздохнула женщина.

— Ну ладно, — сказал Павел, — остальные заказы снимите.

Он посидел еще в директорском кабинете. Попробовал собраться с мыслями, но ничего у него не вышло. Никаких идей, пустота, чувство беспомощности. Не на что опереться. Как будто ты, не умея плавать, барахтаешься в море.

Жене было не по себе. Все, что произошло на диком пляже, как бы удалилось от него, побыло на расстоянии и вернулось снова, едва он остался один.

Он опять стоял на берегу, снова кидал камушки, но дул ветер, пожелтевшая вода покрылась мелкой и частой рябью, и ничего у него не выходило, никаких блинчиков, и руки отчего-то дрожали. В спокойной, ровной его жизни ничего подобного никогда не случалось прежде. Роль мальчика, избранного судьбой, независимо от его воли обеспечивала ему душевный покой, равновесие, отсутствие конфликтов, а значит, волнений. Женя не раз, как бы отстраняясь, думал о себе: какие крепкие, надежные нервы. Кто-то кричит, обозлившись на приятеля, а он спокоен, потому что если и досадили тебе, то это такая мелочь, которую, поразмыслив, вполне можно пропустить мимо себя. Одноклассница белугой воет из-за «пары», но не лучше ли подложить соломки, если знаешь, что можно упасть, — выучить урок или уж, на худой конец, вежливо попросить учителя: «Пожалуйста, я вас очень прошу, разрешите мне сдать вам эту тем завтра после уроков, так получилось, что я недотянула. Прошу вас». Вежливость, как известно, ключ к любому, даже самому суровому сердцу, и никакой учитель не устоит, если видит серьёзность, соединенную с корректностью.

Женя был глубоко убежден, что вообще в жизни огромное количество всякой чуши и бестолковости, которые возникают от одной лишь человеческой глупости.

Люди хамят друг другу без видимых причин, просто так, лишь только потому, что расшатались нервы. Но нервы — не зубы, чего им шататься, они должны быть просто средством дл передачи информации, так сказать, проводами в человеческом организме. А провода разве виноваты? Виноваты импульсы, которые идут по проводам. А импульсы создает сам человек, похожий на электростанцию. В нормальном положении ток спокойно идет по проводам, а когда возникают импульсы, значит, где-то коротит, человек неправильно реагирует на слова, на положение вещей, на отношения с другими людьми.

Па однажды в шутку назвал Женю прагматиком, ма тотчас распушила перья, защищая своего цыпленка, и хотя точно он так и не выяснил, что означает это слово, на отца не обиделся, причин на то не было. Наверное, все-таки прагматик — это что-то вроде как практик, такой практичный человек, себе на уме, спокойный, уверенный в представлениях о жизни, плюющий на всякие мелочи, из-за которых все летит вдрызг, люди кричат и плачут. Он бы и хотел быть таким. За что же тут обижаться?

Но что тогда раскачивало его сейчас, черт побери, какая такая волна?

Будто он — лодка, привязанная к свае, ничего ему не грозит, пока хорошая погода, а вот закачало, и есть опасность, что или веревка порвется или разобьет нос об эту железную бесчувственную сваю.

Зинка, удивительная, настырная Зинаида, не убиралась из памяти — ее жалкая, полуголая фигура, злобные взрослые парни на диком пляже, а главное — грубая штопка возле пуговицы. Он не успел доплыть, все обошлось без него, и, хотя никакой его вины не было, Женя ощущал собственную вину — да, именно это чувство.

Чем больше он уверял себя, что не виноват, тем определенней чувствовал, как не по себе ему, как неуютно здесь, в лагере, среди этик ребят, как трудно будет разговаривать с Зинкой теперь и выносить ее взгляд или, хуже того, видеть, как она отворачивается стыдясь.

Ведь он совсем не такой, как они. И хотя вроде он ничего пока не сделал, чтобы выдать себя за детдомовца, не пришлось ему пока что врать, играть, как говорила Пат, ему было стыдно перед всеми сразу. Особенно перед Зинкой.

И так-то, вытаращит свои глазища — будто тебя допрашивает с пристрастием, раздевает догола, как на медосмотре. Вся эта история на пляже приключилась с ней, а Жене кажется — будто с ним. Ее опозорили, и над ним издевались. А он не сумел дать сдачи. И его переполняет злость. Впервые в жизни!

Вся его теория, будто нервы — просто провода, летит к черту. Вся! Словно борясь с чем-то никак не поддающимся в самом себе, Женя швырял и швырял камушки, но блинчики все не получались. За спиной по гальке проскрипели чьи-то шаги и замерли. Он решил не оборачиваться. Но что-то летело у него всё на свете. Он почувствовал взгляд, как будто кто-то к нему прикоснулся рукой. Положил ладошку между лопаток. Старый, известный способ! Раньше с ним такие шутки не проходили! Он был спокоен, даже равнодушен, и гипнотизер зря тратил свои энергетические запасы. Но сегодня его не гладили по спине, а стучали — повернись, повернись!

Он разжал руку, в которой держал камушек, и обернулся. Ну да, так он и знал. Зинка включила свои фары на полную мощность, стоило ему обернуться, приблизилась к нему совсем близко.

Женя почувствовал, что ноги и руки у него наливаются странной тяжестью. Ему хотелось произнести что-нибудь рассудительное, скомпоновать мысль из нескольких фраз, каждая из которых останавливает, заставляет задуматься и отступить, но у него ничего не вышло. Тогда он попробовал придумать вопросик погрубее, но Зинка опустила голову, и он со жгучей ясностью представил, как где-то под лопаткой лифчик на ней заштопан грубыми толстыми нитками.

Его опять обожгло жалостью к ней, и он сказал неожиданно для себя: