Алексей Колышевский - Секта-2 Страница 18

И хотя Моисею – родоначальнику каббалы уже было открыто большинство из тайн земных, а равно и небесных, он так никогда и не узнал, какая страшная смерть ожидала ту, чью заботу он вспоминал до самого своего ухода из жизни. Во время храмовой мистерии, когда охрана не могла находиться рядом с принцессой, та внезапно исчезла, и последующий обыск всех многочисленных помещений храма ничего не дал. Кафи закончила свои дни в каменном мешке, в подземелье, куда она провалилась сквозь хитрый, открывающийся нажатием тайной пружины и отлично замаскированный люк в полу. Все произошло, когда всякий свет, согласно принятому во время мистерий церемониалу, был потушен: удар по голове жезлом, нанесенный одним из заговорщиков, потеря сознания… Очнулась она уже в темнице, без воды и пищи. Нельзя было даже лечь, приходилось все время стоять. Кафи было многое под силу, она многое умела и предвидела. Она ушла из жизни самостоятельно, просто приказав своему сердцу остановиться.

Рамзес был безутешен. Поиски дочери ничего не принесли ему, кроме сильнейшего расстройства всех мыслей и чувств. Он пожелал увидеть Моисея и даже послал за его женой, той самой эфиопской принцессой, родившей к тому времени сыновей-близнецов, но и жена ничего не знала о местопребывании супруга, столь мало побывшего с ней. Тогда фараон разослал по всей стране и за ее пределы глашатаев, и те повсюду принялись вопить, что Моисей должен вернуться в Перавис и предстать пред очи фараоновы. Моисей же, услышав о таком деле и справедливо рассудив, что настал для него момент истины, решил явиться к фараону во всем блеске провидца и мудреца. Он много размышлял над несовершенством мира, пытался найти причины, мешающие сделать лучше жизнь человеческую, и пришел к выводу, что настало время дать людям то, что они давно заслужили, познакомить их с истинным, единственным Богом. Разумеется, на египтян его решение не распространялось – этот народ не был Моисею родным, и он опасался, что его сочтут еретиком и попросту казнят, начни он проповедовать о едином Боге на площадях.

Пастушеское его уединение, отдых от страстей большого мира позволили ему понять и осмыслить тот факт, что, решив стать во главе своего народа, он должен будет держать его в повиновении на основании закона. Причем лучше, если все поверят, что закон этот не открыт, не придуман человеком, но дан самим Богом. Однажды, загнав стадо на самое отдаленное синайское горное плато, где трава была особенно сочной, Моисей решил найти для себя место отдыха и приглядел для этого одиноко стоявший раскидистый куст тамариска, в тени которого ему и вздумалось отдохнуть, вполглаза наблюдая за овцами. Возле куста, словно специально для него, кто-то аккуратно сложил две обработанные по краям и отполированные каменные пластины. Моисей сразу отметил, что камень этот никак не может быть горным – то был песчаник, довольно мягкий и хорошо поддающийся обработке. И в этот момент на Моисея снизошла благодать. Он вдруг ощутил присутствие в своих мыслях чего-то постороннего, но не скверного, а наоборот – чьей-то воли, заставившей его извлечь копье и воспользоваться им как стальным резцом.

«Един Бог, и народ наш един», – выбил Моисей первое из правил, полюбовался на дело рук своих и продолжил. Песчаник легко поддавался, и копье, нисколько не затупившись, резало его, словно горячий нож масло. «Нельзя богохульствовать и произносить имя Божье всуе. Нельзя желать ничего, что есть у ближнего твоего…»

«Я столь о многом хотел бы сказать людям, – думал Моисей. – Но на этих камнях так мало места. Не значит ли это то, что Бог мой велит вырезать на них лишь самые важные правила? Пусть по ним живут не только евреи, ибо Богу угодно, чтобы всякий человек жил так, как велит ему Господь, все люди перед ним равны, а кто поставит себя выше остальных, тот проклят будет и поминаем во веки веков наряду с Сатаном».

Из тамарискового куста он вырезал для себя посох, сложил камни в суму и проверил копье. Оно стало еще острее и блестело еще ярче, словно содержался в нем одновременно и дневной, и звездный свет, словно было в нем заключено два разных начала: светлое и темное – символ гармонии и единства противоположностей, существующих в одном чудесном, из небесного железа выкованном копье…

Моисей оставил стадо, взял у хозяина расчет и направился в Перавис, где надеялся пронять сердце фараона рассказом, сочиненным в дороге. Люди куда охотнее верят в чудеса внешние, не принимая и зачастую ненавидя чудо преображения души, чудо ее прозрения, заставляющее пророка говорить от Божьего имени. Так и живет с тех самых пор предание о неопалимом терновом кусте, откуда вещал голос Бога через ангела его Метатрона, а равно и трогательная в своей торжественности история про обретение скрижалей, тех самых камней, по легенде, данных Творцом. Все это лишь часть выдуманной Моисеем на пути в Перавис сложной и красочной повести, без которой, как он справедливо полагал, фараон не согласился бы отпустить его народ из Египта восвояси. И лишь копье оставалось при всем этом совершенно реальным – ведь именно с его помощью Моисей победил в войне и даровал людям закон, незримо продиктованный ему Господом, которому вовсе ни к чему производить цирковые эффекты с поджиганием кустов, когда он решает поговорить с человеком и явить через него свою волю всем прочим, нынешним и грядущим поколениям сотворенных им людей.

Пэм и великий шторм

Соломоновы острова, заморская территория Британского содружества

Лето 2007 года

Островок назывался Лиапари и входил в группу Соломоновых островов, расположенных не так чтобы очень далеко от Новой Гвинеи. После тесных, как новые ботинки, городов, стремительно теряющих отличия друг от друга под натиском всеобщей, почти повсеместно обожествляемой глобализации, все здесь казалось ненастоящим, практически сказочным. Размером островок был с дачный участок какого-нибудь Абрамовича, и населяли его преимущественно диковатые папуасы, загорелые австралийские яхтсмены, веснушчатые англичане и, разумеется, китайцы. Яхтсмены и бледные уроженцы Альбиона к постоянным жителям отношения не имели никакого, появляясь в размеренной жизни Лиапари лишь в качестве туристов, папуасы же осаждали яхты и англичанок с рюкзачками и в соломенных шляпах с целью заполучить в обмен на свое навязчивое гостеприимство какой-нибудь present. О папуасах ходили страшные легенды: слухи об их повальном каннибализме были возведены в статус непогрешимой истины еще Джеком Лондоном. Когда-то эти дети девственной натуры и впрямь имели привычку закусить ляжкой католического миссионера или обменять голову белого географа на что-нибудь, представляющее в жизни папуаса особенную ценность, – скажем, цветные стекляшки, алкоголь или вязальные спицы, перед которыми, как всем известно, дикари испытывают генетический пиетет.

Англичане, наблюдавшие за папуасами, держали ухо востро, и вряд ли можно было обвинить их в излишней подозрительности: черт знает, что взбредет в голову этим и по сию пору диким существам, при одном взгляде на которых сразу начинаешь соглашаться со стариком Дарвином, понимая, что в чем-то он, вероятно, был прав, и, вне всякого сомнения, кое-какая частичка человечества произошла-таки от обезьяны.

Что касается китайцев, то их на Лиапари было не так чтобы очень много. Обычно, когда кто-то говорит «немного китайцев», то имеет в виду этакую стадионного масштаба толпу численностью примерно тысяч в пятьдесят, но островок такого количества китайцев нипочем не вместил бы и запросто мог уйти вместе с ними под воду, не выдержав тяжести их деятельного оптимизма и стремления повсюду открывать рынки, набитые шлепанцами, утюгами и прочим ширпотребом, рестораны, где со стороны кухни частенько доносится отчаянный предсмертный лай и заполошное кряканье, или ювелирные лавчонки, побрякушки в которых решительно не хотят походить на сделанные из настоящего, а не китайского золота. Так что китайцев на Лиапари было и впрямь очень мало, рынок со шлепанцами и утюгами всего один, ресторанов с тушеной собакой и уткой по-мандарински не более восьми, а ювелирных лавок и вовсе ни одной, несмотря на то что на островке, как и вообще на всем архипелаге, в земле было полно золота. Добычей его, как ни странно, никто особенно не занимался – не было охотников устраивать на архипелаге разгул золотой лихорадки, вероятно, по той же причине, что заставляла англичанок, да и вообще всех белых опасаться папуасских кровожадных обычаев и кулинарных пристрастий.

Они приплыли сюда с острова Сан-Кристобаль на рейсовом каботажном пароходике, чья жизнь началась, должно быть, одновременно с восхождением на трон королевы Елизаветы Второй – властительницы архипелага. В пользу этого предположения говорило и то, что пароходик носил королевское имя, от берега старался не удаляться, а когда ему случалось выходить в открытое море, чтобы добраться до соседнего острова, что-то в его машинном отделении начинало столь жалобно стонать, что хотелось сразу же нацепить спасательный жилет и прогуливаться по палубе, откровенно изучая устройство шлюпок, обнадеживающе висевших на специальных, вынесенных за палубную линию над морем кронштейнах.