Елена Колина - Через не хочу Страница 18

— Ты считаешь, что я неудачник?.. — сказал Илья, все еще придерживая ее раздвинутые ноги, уже не ласково, а настойчиво и зло.

Фира сбросила с себя его руки, прикрылась полами халата. Бессмысленно жестоко попрекать Илью, но чем измерить годы ее стараний, надежд, разочарований, годы бесконечного «Илюшка, когда ты начнешь?..». Она старалась, она так старалась, но Илья выскользнул, сошел с правильного пути, — и вдруг мелькнула страшная мысль: а теперь вслед за ним ускользнет Лева?!

Фира вздохнула, открыла рот, чтобы сказать: «Прости, я не это имела в виду, иди ко мне…» — и выкрикнула отчаянно, не помня себя:

— Я умру, если Лева станет таким, как ты!

— Как я? Я неудачник? А ты хоть раз спросила меня, что мне нужно? Ведь это был твой выбор… Это тебе была нужна диссертация… Ты решала, как нам жить. Это ты неудачница, это тебе не удалась наша жизнь… А я…

— Но разве мы сейчас — о тебе? — закричала Фира. — Разве сейчас важно, кем я тебя считаю? Разве сейчас мы должны выяснять отношения между собой? Почему ты говоришь о себе, вместо того чтобы думать, что делать с Левой!

Илья поднялся с колен, взял с тумбочки у двери ключи от машины и вышел из комнаты.

— Ты с ним поговори по душам! — закричала Фира в закрытую дверь. — По душам поговори, по душам… Может быть, у него первая любовь…

Услышала, как хлопнула дверь в прихожей, и подумала: «Он меня предал». Вместо того чтобы спасать ребенка, поставил на первое место не Леву — себя, свою обиду, свое уязвленное самолюбие. Она ударила его по больному, чтобы он встряхнулся от боли, опомнился, стер с лица эту снисходительную улыбку «я сам…». Чтобы он понял! А он развернулся и ушел. Ушел, когда Лева лежит у себя пьяный. Это предательство!.. Господи, Лева, ее птенчик — пьяный… Господи, за что?..

Фира тяжело поднялась, вышла в коридор, подошла к Левиной двери, прислушалась — тихо, вернулась к себе, зажгла верхний свет, встала у зеркала, всмотрелась в свое отражение — в черной волне надо лбом седая прядь, когда появилась — сегодня?..

Фирина мама Мария Моисеевна говорила: «Фирочка, ты у меня поседеешь, пока вырастишь этого ребенка, он у нас слишком…» Кутельман называл Марию Моисеевну «интуитивным мудрецом». Из множества теорий интеллекта ему нравилась та, что разделяла понятие интеллекта на приобретенный интеллект и интуитивный, данный природой, — человек делает верное умозаключение, но объяснить не может, даже не пытается. Мария Моисеевна не уточняла, что именно слишком — слишком умный, слишком красивый, слишком болезненный? Она говорила так, когда пятилетний Лева, как цирковая обезьянка, решал сложные задачи для Кутельмана, когда вслед за гриппом заболевал ангиной. Что бы она теперь сказала?.. Некому было Фиру пожалеть, некому было сказать ей «ты у меня…».

«Илюшка у нас красивый, у него своих делов по горло» — тоже ее слова.

Мария Моисеевна — мудрец. У красивых своих делов по горло.

В «Сладкоежке» Илья сказал учительнице Мариночке: «Моя жена отнеслась к этой истории философски». Фира — философски?! Она была так зла, что только слепой не увидит! И эта ее бешеная злость марафонца, который все поставил на победу и, не добежав до финиша, с размаха уткнулся в стену, было — «Моя жена отнеслась к этой истории философски»?! Да Фира головой бы эту стену разбила!

В июне Лева должен был готовиться к олимпиаде вместе со всей командой в Академгородке под Москвой, а в июле — Вашингтон.

Фира собирала документы. Количество необходимых справок множилось, каждая следующая справка была нужна срочно и казалась трагически недостижимой, и — вот еще одна справка, и все, и — все оказалось напрасно. И огромный Левин труд, и яростный сбор документов, и вся ее жизнь, положенная на Левино прекрасное будущее… В конце апреля овировская тетка-лейтенант объявила Фире, прибежавшей с последней справкой: «Зря торопились, справка не нужна, все равно остальные документы вашего сына потерялись». Фира не заплакала, посмотрела в глаза овировской тетке-лейтенанту прямо и смело, словно та вела ее на расстрел, и та ответила официальным взглядом: «выйдите из кабинета» и неофициальной гримасой «я-то тут при чем?». Казалось бы, событие международного масштаба, престиж образования, честь страны, — такое значительное большое, — а закончилось все на крайне низком уровне, на уровне овировского стола: по одну сторону — крашенный пергидролем лейтенант службы госбезопасности, по другую — Левина мама…

Перед тем как войти в дом, Фира на секунду замерла, повторяя слова, которыми она придумала утешить Илью: «Что ни делается, все к лучшему, Лева не поедет на олимпиаду, зато мы летом поедем с Кутельманами в Грузию».

На слове «Грузия» Илья побледнел, лег на диван, укрылся пледом, полежав минуту, вскочил, вскричал: «Я так и знал, я всегда знал, что этим кончится!» — опять лег, укрылся пледом… У него вообще была манера при любых неприятностях немедленно стать главным персонажем, он легко впадал в мрачное молчаливое отчаяние, Фира пугалась, утешала, бросалась предлагать конкретные пути, но Илья барахтался в своем мрачном отчаянии, как в вате. Это бывало и по совсем незначащим поводам, но в данном случае повод был ужасен, и Илья имел полное право, как говорила Фирина мама Мария Моисеевна, «на цыганочку с выходом».

Остаток вечера она утешала Илью, лежащего на диване с трагическим лицом.

— Все в этой стране мерзость, все… — слабо приподнимаясь, чтобы отпить из поданного Фирой стакана, шептал Илья. — И ведь как подло не пустили, отрезали хвост по кусочкам! Сказали бы сразу: «Резник на олимпиаду не поедет, потому что он еврей», а то — справку, еще одну, и еще одну… Как мне, еврею, жить в этой стране? А еще ты, Фира… Твои слова «все наше лучше»?.. Ага, молчишь, — твои.

Фирой он называл ее только в самые строгие минуты.

Фира действительно была ярой защитницей всего «нашего». Ей и сейчас было бы нетрудно возразить Илье — можно ведь просто разделить хорошее советское «наше»: Трифонов и Нагибин, БДТ и фильмы Рязанова, 239-я школа и участковый врач, выходивший Леву в бесконечных ангинах, — и советское «их», оскорбительное, подлое, воплощенное в пергидрольной тетке-лейтенанте из ОВИРА. Но было не время заводить споры, и, оставив Илью, продолжающего с дивана обвинять советскую власть, — Рейган, империя зла, запрет евреям на выезд, — Фира заглянула к Леве.

Лева плакал. Шептал: «Мама, что я сделал?.. — И на секунду вздохнул: — Там… задачи…» Виновата «эта подлая страна», внезапно показавшая блестящему ребенку огромную злобную фигу, но никакие «Рейган, империя зла» не имели значения, где Рейган, а где Лева, лежащий ничком на кровати в крошечной комнатке, из которой никогда не выветривался запах коммунальной кухни? Ни одно рациональное объяснение не работало, только мамино тепло, и она так крепко обняла Леву, словно он снова ее домашний толстенький мальчик и ему, как грудное молоко, нужна ее защита. Вот только она не сумела его защитить: предъявляешь миру прекрасное, а мир — раз, и кулаком в лицо… Фира плакала, шептала: «Мальчик мой, прости меня, прости», — просила прощения за то, что родила его, такого талантливого, не в той стране.

Плакала Фира, плакал Лева, но оказалось… потом оказалось, что несчастье может обернуться самым ярким счастьем — эта минута их душевного единения была самым прекрасным, что Фира пережила за всю жизнь.

Ну, и что из всего этого знал Илья?

Илья ничего про Фиру не знал, не понимал. Но разве это так уж необычно? Люди так бесконечно не понимают друг друга, что им следовало бы прекратить все попытки душевного общения, оставив в обиходе вопросы «что ты будешь есть?» или «когда ты придешь?». Разве не может быть так, что женщина доходит до самых опасных глубин отчаяния, лежа рядом со спящим мужем, а муж так никогда об этом и не узнает? При этом он может быть не так красив, как Илья Резник.

Илья выскочил ночью из дома и, заводя свой стоящий у подъезда «Москвич», мысленно выкрикивал до смешного схожие с Фириными слова: «Это предательство!» и «Господи, за что?..», вкладывая в них совершенно иной смысл. Фира про Илью не все понимала, а знала и того меньше.

Не было более неподходящего времени для Левиного переходного возраста — у Ильи самого был переходный возраст. Фира предполагала, что Лева влюблен — в Алену, конечно, в кого же еще влюбиться такому блестящему мальчику, как не в главную девчонку во дворе? У Левы, конечно, будет первая любовь — чуть позже, а пока что у Ильи первая любовь… В тот вечер Илья впервые заговорил с Мариночкой о Фире.

…Илье было сорок два. Мариночке в точности наоборот, двадцать четыре. Таня не разбиралась в возрасте, по ее мнению, всем, кто старше ее самой, было тридцать, но все остальное она, придумывая свое кино, представила себе довольно точно. Илья, не постаревший, но возмужавший кинематографический красавец, обаятельный плейбой, у которого каждый возраст — лучший, и беленькая, как сахарная вата, Мариночка сразу вцепились друг в друга взглядами, и обоим было понятно, что им предстоит приятная необременительная связь. Тем более Мариночка жила в пяти минутах от Толстовского дома, в однокомнатной квартирке на Пушкинской.