Филип Рот - Американская пастораль Страница 18

Итак, Джерри изрек, и случилось по слову его. По мнению Джерри, Швед был милый, то есть пассивный, то есть стремящийся поступать всегда правильно, сдержанный в обращении человек, неспособный вспылить и предаться гневу, а следовательно, и получить пользу, которую тот может принести. По мнению Джерри, отказ от гнева убивает. Агрессия, наоборот, способна очищать и исцелять.

Сам он блистательно владел искусством гневаться и еще одним — умением не оглядываться на прошлое, что и позволяло ему шагать по жизни без сожалений и колебаний, в полной уверенности в своей правоте. Он вообще не оглядывается назад, думал я. Память не оставила на нем отпечатка. Для него всякое обращение к прошлому — ностальгическая чушь, все чушь, даже то, что Швед, через двадцать пять лет после взрыва, тосковал по дочке, еще не взорвавшей бомбу, вспоминал и беспомощно оплакивал все, что сгинуло в тот страшный день. Праведный гнев, обращенный на собственную дочь? Конечно, это помогло бы. Кто спорит? Праведный гнев дает прилив сил. Но, беря в расчет все обстоятельства, не было ли это слишком — требовать от Шведа, чтобы он переступил те границы, в пределах которых он только и был самим собой? Должно быть, люди всю жизнь требовали от него этого, полагая, что, раз он когда-то был тем самым легендарным Шведом, границ для него просто нет. Что-то подобное произошло и со мной «У Винсента»: я тоже по-детски мечтал омыться в божественных лучах, а столкнулся с вполне заурядной обыденностью. Если тебя принимают за бога, приходится, увы, примиряться с иллюзиями обожателей на твой счет.

— Знаешь, какое было у Сеймура «неодолимое влечение»? — спросил Джерри. — Его неодолимо влекло к исполнению долга. Чувство ответственности над ним просто властвовало. Мог бы играть в бейсбол где угодно, но отправился в Упсалу, потому что отцу хотелось, чтобы он был поближе к дому. «Гиганты» предлагали ему двойной контракт, открывалась возможность играть с самим Вилли Мейсом — а вместо этого он отправился на Централ-авеню работать в «Ньюарк-Мэйд». Для начала отец определил его в дубильню. Заставил шесть месяцев работать в дубильне на Фрелингуйсен-авеню и вставать в пять утра шесть дней в неделю. Представляешь себе дубильню? Это выгребная яма. Помнишь, летними днями, когда дул восточный ветер, какая вонь разносилась по всему нашему району и уиквэйкскому парку? Сильный, как бык, Сеймур справляется с дубильней, но дальше папаша засаживает его на полгода за швейную машинку — а тот и не пикнет. Осваивает эту чертову машину. Дай ему заготовки — и он сошьет перчатку лучше любой швеи и вдвое быстрее. За него, только захоти он, пошла бы любая красотка. Но он женится на преле-е-е-естной мисс Дуайр. Ты бы видел их. Отпадная парочка. Возвращались в США из-за границы — сияли как начищенные самовары. Она — бывшая католичка, он — бывший еврей, едут в Олд-Римрок вить семейное гнездышко и плодить ангелочков. Но производят на свет это чудовище.

— Что тебе так не нравилось в мисс Дуайр?

— Ни один дом, где они жили, ее не устраивал. Никаких денег в банке не хватало. Он помог ей заняться разведением племенных коров. Не сработало. Помог организовать лесопитомник. Не сработало. Свозил в Швейцарию, чтобы ей сделали пластику в лучшей клинике мира. Ей еще и пятидесяти не было, но вот вынь да положь ей подтяжку лица. И они тащатся в Женеву к тому парню, который оперировал принцессу Грейс. Лучше бы он всю жизнь играл в бейсбол. Лучше бы трахал официанток из Феникса и играл на первой базе за «Мадхенсов». Так нет, надо было возиться с этой тошнотворной дочкой. Понимаешь, она заикалась. И чтобы расквитаться сразу со всеми за свое заикание, взорвала бомбу. Он водил ее по врачам — логопедам, психотерапевтам. Делал возможное и невозможное. Благодарность? Вот она — бум! Почему эта девчонка ненавидит своего отца? Прекрасного отца, действительно прекрасного. Доброго, щедрого, красавца, наконец, живущего только ради них, ради семьи, — за что она его терпеть не может? Как подумаешь, что наш нелепый папаша родил такого блестящего человека, а тот родил ее! Кто-нибудь, объясните мне эту аномалию. Генетическая необходимость обновления? Она заставила ее оставить Сеймура Лейвоу и сбежать к Че Геваре? Нет и нет. Так какой же яд действовал? Что выбросило этого парня за борт его собственной жизни и заставило его до конца своих дней наблюдать за ней со стороны? Всю жизнь он боролся, пытаясь похоронить этот ужас. Но где ему! Разве под силу моему дорогому старшему брату, миляге-поцу, победить бомбу? В один прекрасный день жизнь начала над ним насмехаться и уже никогда не переставала.

На этом мы и остановились; услышать что-то еще было мне не дано (все остальное, что хотелось бы узнать, придется додумывать самому), потому что в этот момент к нам подошла невысокая седая женщина в коричневом брючном костюме, и Джерри, органически не способный больше пяти секунд выносить ситуацию, при которой внимание направлено на кого-то, кроме него, сделал мне ручкой и исчез. Чуть позже я стал искать его, но мне сказали, что он уже уехал: спешил в аэропорт, чтобы успеть на свой рейс до Майами.

Следующие несколько месяцев я писал о его брате — размышлял о Шведе шесть, восемь, иной раз десять часов кряду, примерялся к его одиночеству, отдавая ему на время свое, вживался в его индивидуальность, совсем не похожую на мою, растворялся в нем, днем и ночью разгадывал этого человека, внешне ясного, простого и невинного; фиксировал, шаг за шагом, его крушение; создавал из него с течением времени самого важного человека в своей жизни, — и, когда уже начал заменять имена героев и маскировать наиболее узнаваемые черты, меня вдруг одолело свойственное обычно новичкам-любителям искушение послать рукопись Джерри и узнать его мнение. Разумеется, я подавил этот импульс — не зря же я писал и печатался без малого сорок лет. Я знал, что Джерри сказал бы: «Ничего общего с моим братом. Ты представил его в абсолютно неверном свете. Мой брат и думал, и говорил иначе», ну и так далее.

Да, сейчас к Джерри, наверное, вернулась объективность, на миг покинувшая его во время похорон, а вместе с ней его обычная придирчивость, из-за которой вся больница трепетала перед этим доктором, — ведь он всегда был прав. Думаю также, что Джерри Лейвоу, в отличие от большинства людей, чьи близкие оказываются моделями для рисования с натуры, не столько возмутился, сколько порадовался бы неудаче моей попытки постигнуть смысл трагедии Сеймура и лишний раз похвалился бы собственной проницательностью. Очень возможный сценарий: Джерри с усмешкой на лице листает мою рукопись и методично, по пунктам, разбивает меня в пух и прах. «Жена совсем не такая, дочь совсем не такая, даже отец не такой. Не говоря уже обо мне самом. Но промахнуться с отцом — это и вовсе нелепость. Лу Лейвоу был грубой скотиной, парниша. А у тебя вышел слабак какой-то. Он у тебя обаятельный. Он прощающий. А над нами нависал человек, который с твоим героем и близко не стоит. Папашин меч всегда был занесен над головой. В ярости он был страшен: „Я сказал!!“ — и все тут. Нет, даже рядом не лежало… Или, скажем, ты наделяешь моего брата тонким умом, восприимчивостью. Твой герой осознанно реагирует на свою утрату. А у Сеймура были проблемы с восприятием, он все осознавал иначе. Ты описал совсем не его тип мышления. Господи, ты даже любовницу ему подсунул. Это уже совсем ни в какие ворота. За штангу. Не понимаю, как мог большой писатель взять и нагородить такую ерунду!»

Окажись мнение Джерри таким, я не стал бы вдаваться с ним в споры. Я просто съездил в Ньюарк и нашел заброшенную фабрику «Ньюарк-Мэйд» на пустыре в конце Централ-авеню. Я сходил в Уиквэйкский квартал и взглянул на их дом, теперь сильно облупленный, и на Кер-авеню, где решил не выходить из машины возле гаража, в котором Швед вечерами далеких зим отрабатывал свой замах. На ступеньках сидели трое черных парней и разглядывали меня, сидевшего в машине. Я сказал им, что раньше здесь жил мой друг. Не получив никакого ответа, добавил: «Это было в сороковых». И уехал. Покатил в Морристаун, где была школа Мерри, потом дальше, в Олд-Римрок. На Аркадия-Хилл-роуд нашел большой каменный дом, где когда-то жила счастливая молодая семья Сеймура Лейвоу. Потом, проехав по деревне, выпил чашку кофе в новом магазине (Макферсона), заменившем собой старый магазин (Хэмлина), чье почтовое отделение дочка-подросток Лейвоу взорвала, чтобы «показать Америке, что такое война». Съездил в городок Элизабет, место рождения и первых лет жизни Доун, красавицы-жены Шведа, прошелся по приятному жилому району Элмора; доехал до приходской церкви Святой Женевьевы, которую посещала семья, а оттуда отправился в восточном направлении к старому порту на реке Элизабет, где в шестидесятые годы кубинские эмигранты и их потомки окончательно заменили ирландских эмигрантов и их потомков. Меня хватило даже на то, чтобы добраться до офиса Всеамериканского конкурса красоты в Нью-Джерси и раздобыть там глянцевое фото Мэри Доун Дуайр, двадцати двух лет, с головкой, увенчанной короной «Мисс Нью-Джерси» в мае 1949 года. Нашел я и другое ее фото, 1961 года, в еженедельнике округа Моррис. Она стоит, прямо и чопорно, у камина, одетая в юбку, блейзер и водолазку, а подпись под фотографией сообщает: «Миссис Лейвоу, „Мисс Нью-Джерси-1949“, обожает свой дом, построенный 160 лет назад и олицетворяющий, как она говорит, духовные ценности ее семьи». В городской библиотеке Ньюарка я просмотрел микрофильмы спортивных страниц «Ньюарк ньюс» (окончившей свое существование в 1972 году) в поисках турнирных таблиц и отчетов об играх, в которых Швед блистательно выступал за Уиквэйкскую школу (почившую в бозе в 1995 году) и за колледж Упсалы (закрытый в 1995 году). Я перечитал (по прошествии пятидесяти лет) книжки Джона Тьюниса о бейсболе и в какой-то момент даже подумал, а не назвать ли книгу о Шведе «Парнишка с Кер-авеню», по аналогии с повестью Тьюниса о мальчике-сироте из Томкинсвилла, Коннектикут, ставшем игроком высшей лиги и имевшем единственный недостаток: «опускать правое плечо и посылать мяч чересчур высоко» — недостаток, увы, достаточный, чтобы рассерженные боги покарали его смертью.