Франсуаза Саган - Прощай, печаль Страница 18

Ребенка у них не было. По вине Элен, о чем та не знала, ибо он отказался от анализов, которые, по его словам, были бы унизительны для них как для супружеской пары, но на самом деле были бы унизительны именно для Элен. Матье об этом знал, ибо был отцом маленькой девочки, похожей на него, как две капли воды, причем до такой степени, что он не в состоянии был на нее смотреть. Бездетность их брака, таким образом, проистекала по вине Элен, но ничто не смогло бы заставить Матье сказать ей об этом. И, само собой разумеется, она возлагала всю ответственность на него, упрекая за отсутствие у них потомства.

– Что случилось?

Перед уходом мадемуазель Периньи разыграла у дверей целую пантомиму, поначалу Матье ничего не понял, но затем догадался, что ему хотели сказать: «Я вижу, что у вас необыкновенный настрой, возможно, весьма плодотворный для творчества, и потому я не хочу отвлекать вас. Я вас покидаю». И лицо ее под шляпкой выражало уважение, понимание и уверенность в нем. Она приложила пальцы одной из рук к губам, другой рукой сделала почти незаметный знак и ушла, демонстративно передвигаясь на цыпочках.

Ветер усилился, застучали оконные рамы. Матье встал, словно услышал приказ, приказ, смысл которого был ему заранее ясен: он должен увидеться с Матильдой, только Матильда поможет ему выстоять, не упасть духом, сохранить улыбку на лице. Он опасался того, что, как ему представлялось, нынешняя Матильда оттолкнет, отвергнет его; еще страшнее была мысль о том, что это не та, уже не та Матильда. Что на ее месте окажется совершенно другая женщина, дотоле ему неизвестная, и вместо той, кого Матье любил, окажется существо с налетом вульгарности, тщеславия и глупости. Короче говоря, окажется, что великая история любви – всего лишь слепой порыв его собственного эгоизма. Ибо, в конце концов, кто виноват во всех пережитых им сегодня разочарованиях? Все эти лица, жестокие и неудовлетворенные, обращенные к нему или отвернувшиеся от него, были, однако, «ликами» его собственной жизни, ее чувственным антуражем, его близкими. Но как бы то ни было, он все же заставлял страдать Элен, использовал Гобера и наслаждался Соней. Нет. Нет, только Матильда сумеет придать его образу великодушные, незамутненные черты. И этот образ, возможно, станет украшением его гроба, его прошлого, и благодаря ему Матье сможет достойнее предстать перед святым Петром, если тот действительно будет его поджидать. Да, в таком случае необходимо, чтобы во время этой последней экспедиции Матильда тоже выглядела презентабельно…

Тот факт, что прежде любимая женщина перестает вас любить и вы не презираете, не ненавидите ее за ложь, – далеко не лучшее, что может произойти с покинутым возлюбленным. И почему у нее недостало доброты, чтобы, напротив, пробудить в нем при расставании жажду мести и презрение, которые помешали бы ее жертве лелеять дорогие ностальгические воспоминания и не отравляли бы невыгодными сопоставлениями дальнейшие его любовные приключения?.. Вела ли себя Матильда как отъявленная шлюха или как ангел, интересовало его теперь не больше, чем прежде, а Матье владела лишь одна мысль: не постарела ли Матильда, не началось ли увядание, а вдруг ее вид будет вызывать не доверие, желание и восхищение, а сострадание. Ему не импонировал образ Матильды, достойной жалости. Это было бы слишком: неуспех брака, безразличие друзей, глупость любовницы, суетность работы, не говоря уже о неумолимом приближении мучительной смерти, – это уж явно слишком. Если предмет его великой любви поддался разрушительному воздействию времени, то смерть его становится не только естественной, но и в каком-то смысле заслуженной, отнюдь не безвременной. Решительно, предварительное уведомление о скорой смерти повлекло за собой a posteriori деморализующие, достойные сожаления и, возможно, несправедливые последствия; в результате не прошло и нескольких часов, как Матье стал воспринимать всю свою жизнь как серию ошибок или личных срывов… а ведь еще накануне он мог бы начертить график своего существования в виде траектории взлета, траектории обреченного на счастье или уже счастливого человека, того, кто до такой степени доволен своей участью, что даже не рвется к этим вершинам.

Увы, оказывается, все это время он ошибался! Однако, в конце концов, разве есть на свете такое человеческое существо, неважно, могущественное или убогое, которое хотя бы раз в жизни не проснулось от сильнейшего сердцебиения с трагическим ощущением зыбкости мира, хрупкости родственных связей и неизбежности смерти? Какое из человеческих существ, как и все, случайно появившееся на свет или, лучше сказать, появившееся по воле отца и матери, не приходило в ужас от одной только мысли, что жизнь его зависит от весьма ограниченных физических и умственных возможностей, которые, конечно, лучше бы были совсем иными. Отличными от возможностей всех прочих людей. А в общем-то, заранее известно, что человек смертен и рано или поздно умрет, и в этом нет никакой драмы. Вот именно. Наш дух свыкся с мыслью о неизбежности смерти, однако нескорой, всегда нескорой, и это в определенной степени подавляло страх Матье. Загвоздка, беда заключалась в том, что смерть приходила слишком рано. Принять такое было невозможно. Но изменить ничего нельзя. И тем не менее это не довод. Неужели только потому, что Матье предстоит умереть не в ожидаемый срок, а согласно совсем иному графику, придется разыгрывать все эти комедии? Когда он думал, что умрет нескоро, то был счастливым. Был счастливым объектом. Объектом, который смирился с тем, что он всего-навсего объект. На который обращается совсем немного внимания. И Матье принимал все, чему суждено было быть, с воодушевлением, задором, признательностью. Несмотря ни на что. Вопреки всему. По причине всего. И он обязан снова стать этим счастливым объектом, иначе он ничего не понимал в этой жизни. Как будто и не жил. Это вопрос чести, вопрос смерти или жизни, а не наоборот!

Уже выйдя на улицу, Матье припомнил, что в офис-то он ездил, чтобы произвести инвентаризацию проектов, планов и работ, а также указать, кто из сотрудников его заменит. Ему тогда захотелось ощутить себя истинным профессионалом, и он затеял странную беседу с экс-воздыхателем Матильды. Странную, зато теплую: номер телефона на столе был единственным положительным результатом дневных мероприятий.

Матье сел в машину, которая теперь, когда ветер стих, пахла табаком, бумагой – там были в кучу свалены планы, – в общем, его запахами. И Матье внезапно пришла в голову мысль, что это единственный принадлежащий ему уголок на свете. Квартира числилась за Элен, которая и царила там среди своих цветов, своих духов и запаха сандала, палочки которого она помещала повсюду, даже на лампах. У Матье же никогда не было тех самых четырех стен, внутри которых кто угодно был в состоянии организовать для себя свой дом. У него был только этот странный уголок из гремящего железа, набитый окурками и картами, и в этот момент до него дошло, что когда автомобилисты пользуются домкратом, то как бы подпирают сбоку для надежности свою машину, свой единственный кров, свое единственное убежище.

И он произнес вслух: «Единственное убежище. Мое убежище! Убежище моих ночей, убежище моей жизни». Произнес убежденно, и все в нем запело. Он остановился на красный свет, повернул голову и заметил устремленный на себя взгляд соседнего автомобилиста, взгляд вопрошающий, беспокойный. И Матье, словно был одним из тех сорокалетних джазистов, которыми переполнен Париж, начал обеими руками выстукивать на руле ритм, увы, не слышный другому водителю, зато, без сомнения, неистовый. Он пел: «Убежище, мое убежище, мое убежище на каждый день» на мотив «Night and Day». Он, должно быть, казался более свихнувшимся, чем обычно, но на самом деле был намного нормальнее, чем всегда. Когда зажегся зеленый, Матье позволил соседу обогнать себя и, бросив взгляд ему вслед, обратил внимание на его прояснившийся профиль. Нет, подумал Матье, он-то в здравом уме, и он это докажет. Но кому? Где? У этого соглядатая за рулем облик полнейшего кретина, особенно когда тот сидел с плотно сжатыми губами, – да, конечно, ради чего ему было открывать рот? Значит, Матье следует продолжать разыгрывать из себя на публике нормального человека в добром здравии, чтобы провести банду имбецилов? Как сегодня утром, когда он сыграл душевную твердость, мужественность перед лицом этого кретина-хомяка. Значит, он так и будет появляться повсеместно, непроницаемый и гордый, со взором, устремленным вдаль, и наслаждаться всеобщим восхищением? Ну, нет! Он уже давно пожертвовал себя обществу, его обычаям, нравам и ритуалам, так что он не собирается умирать, разыгрывая из себя героя… И ради кого? Ведь на самом деле человек кончает тем, что перевоплощается в того, кому подражает, и не исключено, что становится при этом бесчувственным или неуязвимым в зависимости от разыгрываемой роли. Так что Матье мог бы попытаться выглядеть веселым, легким и беззаботным. В этом смысле он постарается извлечь для себя максимум: применительно к другим при помощи стыдливости, применительно к себе при помощи осторожности. Но в угоду посторонним – ничего! Он будет распускать нюни на террасах кафе, если ему вдруг этого захочется. У него нет долга перед обществом. У него вообще нет никаких долгов. И он состроил гримасу, подумав о налоговом инспекторе. Тому предстоит понапрасну и долго ждать, чтобы по итогам этого года залезть к нему в карман. У саванов карманов не бывает! Вот, по крайней мере, нечто «позитивное»!