Джулиан Барнс - Любовь и так далее Страница 18

9. Карри с доставкой на дом

ТЕРРИ: Пусть он покажет вам фотографию.

МАДАМ УАЙЕТТ: Я не психолог и не психиатр. Я просто женщина, которая наблюдает за перипетиями бытия уже столько лет… правда, надеюсь, что на столько я все же не выгляжу. И в ходе моих наблюдений я пришла к выводу, что у человека есть одна неискоренимая черта — способность удивляться неудивительному. Гитлер вторгается во Францию — какая неожиданность! Президентов убивают — какой сюрприз! Браки распадаются — кто бы мог подумать! Зимой идет снег — удивительно!

Удивительно было бы наоборот. Как было бы удивительно, если бы у Оливера не случилось никакого срыва. Оливер — человек не твердый. Он живет весь на нервах, и, честно сказать, я не думаю, что он счастлив своим положением. Разумеется, он сам говорит, что счастлив, и с виду так очень доволен собой, любимым, но мне всегда почему-то казалось, что он втайне себя ненавидит. Что он из тех людей, которые создают много шума, потому что боятся молчания внутри себя. Моя дочь абсолютно права, когда говорит, что Оливеру нужен успех, потому что тогда он сразу почувствует себя лучше и вообще станет лучше. Но мне сомнительно, что он когда-нибудь добьется успеха. Его так называемая карьера — это просто беда. Хотя нет, неверно. Слово «беда» предполагает, что изначально все было хорошо, а потом стало плохо, а в плане работы у Оливера никогда не было хорошо. Он живет за счет Джилиан, более-менее, а это — не жизнь для мужчины. Да, мне знакомы все эти модные современные веяния и теории, что это вполне неплохая идея — разделение обязанностей, гибкий подход и т. д., и т. п., но на практике современная теория хорошо воплощается только тогда, когда психология человека, который ее воплощает, современная тоже, если вы понимаете, что я хочу сказать.

Верен ли он Джилиан? Если вы знаете, не говорите мне ничего. Разумеется, я надеюсь, что да. Но вовсе не потому, почему вы думаете: что она моя дочь, а супружеская неверность — это плохо. Просто я думаю, что это было бы плохо для Оливера. Многим мужьям — и женам — периодические измены идут даже на пользу: улучшают им настроение, вносят какое-то разнообразие, помогают мириться с заевшим бытом. Я не помню, кто это сказал, что узы брака такие тяжелые, что подчас нужны трое, чтобы их тащить? Но мне кажется, что Оливер — не из таких людей. Я говорю не про вину; я говорю про ненависть к себе, а это совсем другое.

Многие удивились, что у Оливера был нервный срыв после смерти отца. Он же так его ненавидел, отца, — говорили они. По идее, после смерти отца он должен был освободиться от этой ненависти и стать счастливым. Ну что ж… сколько вам привести причин? Может, начнем с четырех? Во-первых, часто бывает, что смерть второго родителя оживляет в памяти ребенка смерть первого. Мама Оливера умерла, когда ему было шесть лет, и это очень болезненный опыт, чтобы пережить его еще раз — и тем более, с таким перерывом во времени. Во-вторых, смерть родителя, которого ты любишь, воспринимается во многом проще, чем смерть родителя, которого ты ненавидишь или к которому ты равнодушен. Любовь, потеря, скорбь, воспоминания — сценарий известный. Но каким будет сценарий в обратном случае, когда ты не любишь умершего родителя? Мирное забывание? Мне кажется, нет. Представьте себе ситуацию человека, который, как Оливер, вдруг понимает, что всю свою взрослую жизнь и многие годы детства он прожил, не зная, что это такое — любить своего родителя. Вы можете возразить, что это не есть что-то экстраординарное, что такое встречается повсеместно, а я скажу: да, но от этого человеку не легче.

В-третьих, если Оливер действительно ненавидел своего отца — хотя мне кажется, что это все-таки преувеличение; сильный антагонизм, безусловно, имел место быть, и очень крепкая неприязнь, но я бы не стала называть это ненавистью, хотя… если вы предпочитаете это слово, пусть будет ненависть, — итак, если Оливер действительно ненавидел своего отца, если он ненавидел его столько лет, тогда, может быть, эта ненависть стала ему, в своем роде, необходима. Может, она поддерживала его, как некоторых людей поддерживает возмущение или сарказм. И что происходит, когда эту ненависть у тебя отбирают? Конечно, можно продолжать ненавидеть и мертвого, но в душе ты будешь знать, что это противоречит здравому смыслу и вообще попахивает сумасшествием. И в-четвертых, есть еще вопрос молчания. Родителей больше нет, ты уже сам задумываешься о смерти, потому что следующим будешь ты, ты теперь сам по себе—даже если у тебя есть своя семья и друзья. Ты теперь вроде как взрослый. Ты, наконец, свободен. Ты сам за себя отвечаешь. Ты пытаешься познать самого себя, понять самого себя, и уже не боишься того, что скажут или подумают твои родители. А если тебе не понравится то, что ты в себе обнаружишь — что тогда? Тогда наступает новая тишина — тишина снаружи, такая же огромная и пугающая, как тишина внутри. И ты — такой хрупкий и уязвимый — ты единственная разделительная полоса между одной и другой тишиной. Только ты не даешь им соединиться. Ты знаешь, что когда они соединяться, тебя просто не станет. Твоя кожа — единственное, что их держит, твоя тонкая кожа, вся пористая. От таких мыслей можно сойти с ума.

Нет, меня это вовсе не удивило.

ЭЛЛИ: Догадайтесь, кого мне сватают Джилиан с Оливером? Во всяком случае, кто был у них в гостях? Мистер весь из себя Загадочный Господин с квартирой, где голые стены, он же мистер Хендерсон. Когда я пришла, этот седовласый господин уже был там. Он стоял в прихожей и быстро шагнул мне навстречу, протянув руку для рукопожатия, как будто мы с ним никогда не встречались раньше. И еще так посмотрел: мол, сохраним наше знакомство в секрете. Ну а мне что? В секрете так в секрете. Но все это было ужасно странно, тем более, когда выяснилось — угадайте, что? — что он их старый друг.

Но для чего тогда эта загадочность? Если ему надо было отреставрировать картину, почему он не обратился прямо к Джилиан?

И все же он оказался достаточно интересной личностью. Говорил о реальных вещах, если вы понимаете, что я имею в виду. Оливер, не переставая, сыпал дурацкими глупыми шутками. Что еще интересного? У меня сложилось стойкое ощущение, что Стюарта что-то гнетет. Постоянно. Ну да ладно.

СТЮАРТ: Я много читаю — больше, чем раньше. Документальную литературу. Исторические сочинения, биографии, научные книги. Мне нравятся книги, в которых все — правда. Иногда я читаю и художественную литературу. Как правило, это романы, о которых много говорят. Но романы совсем не похожи на жизнь. В романах герои женятся, и на этом история заканчивается — но я по опыту знаю, что это не так. В жизни любой конец — это начало другой истории. За исключением тех случаев, когда герой умирает — это уже настоящий конец. Я так думаю, если бы романы следовали правде жизни, они должны были бы завершаться смертью всех героев; но тогда мы бы их не читали, правильно?

Я вот что пытаюсь сказать: когда я увидел — когда мы с вами увидели, — как Оливер с ревом скрывается за поворотом в той французской деревне десять лет назад, вы ведь наверняка подумали, что это конец истории? И я вас не виню — я тоже подумал, что это конец. Вернее, мне очень хотелось, чтобы это был конец Но жизнь никогда тебя не отпускает, правда? Жизнь не закроешь и не отложишь в сторону, как книгу.

ОЛИВЕР: За ужином Стюарт проявил свою стюартность в полной мере. Святой Симеон Столпник наверняка нарастил бы свой столп еще выше, лишь бы спастись от нарколептических миазмов, что курились у ножек стола, словно пар от сухого льда. Мне это напомнило прежние времена, когда — в тщетной попытке раскачать нашего малыша-Сью на практическое воплощение эротических фантазий, — я таскал его с собой на двойные свидания «пара на пару». Он и тогда тоже сидел за столом, проявляя общительность и оживление на уровне хлебной палочки, а потом страшно расстраивался и злился, когда обе прекрасные сеньориты выражали недвусмысленное желание уйти с вашим покорным слугой. Можно даже сказать, одним только своим присутствием наш стеатопигий друг выполнял немаловажную общественно-полезную функцию по облегчению стараний ближнего: если хочешь любви на троих, позови Стюарта на двойное свидание. Хотя тут были свои неудобства. В частности — к концу вечера он сидел весь из себя несчастный (а ведь ему должно было повезти), и мне приходилось всячески его утешать, чесать за ушком и приглаживать перышки, прежде чем он упорхнет на ночной автобус, чтобы вернуться в свою одинокую избу-дрочильню.

Также: Стюарт явно считает, что за последние десять лет он существенно повысил коэффициент своего savoir faire.[75] Но если при встрече в компании ты — единственный незанятый мужчина, то ты хотя бы из вежливости обязан проявить внимание к единственной присутствующей незанятой женщине и занять ее светской беседой, правильно? Например, поинтересоваться: «А кем вы работаете?», или «Вы в какой категории по шкале налоговый ставок: Е или D?», или «А вы вовремя подаете декларацию о доходах?» Однако он просто таращился на мадмуазель Элли, как будто у него запотели контактные линзы. Выждав какое-то время, я все же решил оживить беседу. После чего наш Стюарт впал в другую крайность и пустился в пространные рассуждения о мировой пищевой экономике и о своей лично высокой миссии — продавать людям морковь, натуральную, как гениталии Люцифера, и такую же заскорузлую.