Вениамин Колыхалов - Горислава Страница 18

— …На фига Сибирцево порушили? На фига Третью Запань на нет свели? Что в райцентре думают? Или у начальства головы не к тому месту пришиты? Земли хлебные, раскорчеванные забросили, мели-рацию напустили. Лохмотья от миллионов летят, проку мало.

— Нюша, начала ты за здравие. Частушки такие хорошие.

— Жалко ведь, Славушка. Сколько земля васюганская натерпелась. Сколько мы поту пролили. Немели от трудов. Не к добру ковчег. Лихо не лежит тихо. Наружу нос высунет. А частушки что? Их мы еще попоем. Вот хрупнет колхоз, нас по пенсиям отправят. Все времечко будет наше… зальемся песнями.

Знавал Авдотьевку тех времен. Не видеть бы ее теперь. Не год и не два подкрадывалось к деревне время и, по словам Нюши-хромоножки, сжульничало, подсидело сельбище. Все поросло быльем — страшной травой без цвета и запаха. Где теперь растет одолень-трава, помогающая в годину всеобщей беды? Где она та травушка — пособница бабьей стойкости? Испытания выпали немалые, и нарымчанки одолели долгое лихо заснеженного тыла. Война проредила васюганские колхозы и рыбартели. Поубавилось силенок мужских, но за счет всемогущего слова надо удвоились, утроились силы женские. Призывный клич фронтов оторвал пахарей от нарымской земли, рыбаков от воды, охотников от тайги.

Перед отправкой на войну отцы с сыновьями спешно производили хозяйские недоделки. Латали крыши. Чистили колодцы. Поправляли заплоты. Готовили впрок дрова и сено, если повестка не настигала до сенокоса. Председателя взяли на фронт после полной государственной хлебосдачи. Снарядили несколько неводников в шесть и восемь гребей. На первом подняли флаг, и хлебная флотилия пошла мерить тягучие километры по холодному осеннему Васюгану. Красной памятью об оставленном колхозе был для председателя флаг, взятый с собой на войну. Он стойко хранил запах хлеба и запах вынужденно оставленной родины детства.

Терентий Кузьмич Найденов попал в число первобранцев. Перед уходом на фронт наставлял сына-старшака:

— Ты, Гриша, не постреленок. Без малого мужик вырос. Чему научил тебя — на деле применяй. Чего не успел перенять — умком да руками доходи. При войнах тыл всегда волком выл. Тяжело будет, с потом кровь брызнет — держись! Мать береги. Я за нее буду на передовой ответчиком. Ты — здесь.

Мужику Грише шел двенадцатый год.

В первый военный шишкобой упал с кедра, вывихнул ногу. Нашел силы не закричать, не испугать дочку Нюши-хромоножки — Катеньку. Она оббивала шишки с кедра, стоящего неподалеку. Скатившись по мягким, пружинящим лапам, Гриша, по счастью, угодил ногами в мох. Падал с небольшой высоты. Под ногой оказалось толстое корневище.

Предчувствуя беду, Катенька громко позвала паренька. Он разжал сцепленные зубы, крикнул: «Катя… я уже слез».

Изучая в школе военное дело, Катя не раз перевязывала раненого Гришутку. Накладывала шину, касалась пальцами икры, колена. Парнишка взвизгивал от смеха: «Катя, щикотно. Бинтуй быстрей».

Девочка с трудом оторвала неподатливую осенью бересту, туго обмотала колено, стянула косынкой. Часа два ковыляли до деревни втроем: девочка, пострадавший и черемуховый посох. На него Гриша опирался, как на костыль.

Костоправом в Авдотьевке был старший брат Гориславы Евлампий. Считался он так же непревзойденным мастером по прутяным поделкам. Плел легкие короба для кошевок, для телег-навозниц. Делал лукошки и красивые хлебницы из тонкого краснопрутника. Пальцы у Евлампия были сухие, длинные, под цвет ивовых прутьев. Старик заготавливал прутняк весной. Мял, гнул, распаривал, простукивал молоточком. При надобности расщеплял широколезвенным ножом. Прут к пруту подгонял неторопливо, в полный притиск. Смастерит шарообразную корзинку, поднимет за черемуховую ручку, опустит для испытки на пол. Корзина мячом запрыгает возле ног. Довольный старик мнет в руках прутяную красавицу, как мнут арбуз при выборе. Подставляет к ней ухо, из которого торчат длинные сивые волосинки. Уловив тихое поскрипывание таловника, Евлампий облегченно возглашает: «Ягоду, грибы просит. Возьмет — не выпустит».

Евлампий долго ощупывал вывихнутую ногу мальца. Шевелил коленную чашечку, пятку, щиколотки. Стучал пальцами по сизо-красной голени. Не будь рядом Катеньки, Гриша застонал бы от ломоты, наойкался. Костоправ не церемонился с ногой. Причиняя малую боль, готовил мальчика для большой, когда потребуется сделать сильное, единственно верное движение. Сухо щелкнула коленная кость. Ногу обдало резким жаром. Хотелось выпустить из себя боль криком, но рядом стояла Катенька. Парнишка часто-часто заморгал и не удержал в глазах крупные слезины. Но он их так быстро смахнул с лица, что девочка ничего не заметила.

Предвоенной весной долго разгуливал по пойме приободренный Васюган. Расчесывал струями ломкую прошлогоднюю осоку. Пригибал кустарники. Расселял по лугам по случаю водополья невесть откуда принесенные доски, жерди, коряги, бревна. Расшвыривал, заметал по дальним луговым углам весь накопленный за безмерную зимушку сор.

Схлынула вода — нахлынули травы. В деревне установилась пора оживленного предсенокосья. Ладили сенокосилки, конные грабли. Отбивали, натачивали косы. Мастерили грабли, косовища, трехрожковые стогометные вилы. Евлампий плел новые копновозные веревки. Шорник шил уздечки, починял изрядно подержанную упряжь.

Сеноуборка всегда была для колхоза сражением. В первую военную страду — тем более. Сражение требовалось непременно выиграть. В ход пускалось все: артиллерия конных косилок, гремучих крупноколесных граблей. На сенокос высыпала вся колхозная пехота, начиная от пацанья и кончая коромысловатыми старухами и стариками, иссушенными работой и русской печкой.

В травную атаку шли неизносимые деревенские бабоньки. Долго мелькали разноцветные, остроугольно надетые на головы платки, косынки. Долго чавкала под сапогами, чирками, калошами вонючая густая жижа, взблескивая меж кочек ртутно-фиолетовыми зеркальцами.

В копновозы издавна годилась верткая ребятня, гордо восседающая на густошерстных спинах коней, откормленных на вольной траве. Почти каждый копновоз обзаводился гнойными коростами на заднице. Ходили по земле косолапо, вперевалочку, отдирая от ложбинки воспаленной ягодицы прилипшие штанишки.

Всю войну бежал подо льдом и под светлыми туманами Васюган: молчаливая ломовая лошадь. Безустально таскал на хребтине груженые неводники, баржонки, связанный на плотбищах строевой лес. Река тоже воевала с врагом, тянула одну жесткую лямку с нарымскими тыловиками.

Гриша не написал отцу о падении с кедра, о вывихнутой ноге. К чему бойцу лишние тревоги? Сгоношили с матерью посылку на фронт. Орешков отправили, сушеной черники, чеснока.

Колхоз готовил одежду бойцам. Сшили пять полушубков, семнадцать фуфаек-стеженок. Горислава кроила выделанные овчины. Шили рукавицы-мохнашки из собачьих шкур. Пусть погреют солдаты руки. Стылыми пальцами трудно в фашистское горло вцепиться. Сибирские шубинки, мохнашки любую пятерню отогреют. Глоток немецких много, но и теплых рукавиц по всей-то Сибири шьют много. Берегись, враг!

Пролетит над Васюганом ветер-верховик, дунет с низовья холодный низовичок — ни один не приносит весть о скором конце войны. Там солдаты бьются за Москву. 3десь, в Авдотьевке, солдатки убиваются на колхозных работах. Некоторые в горьких вдовиц обернулись по воле вложенных в страшные конверты похоронок. Адская настороженность висела над людскими судьбами бритвенно отточенным тяжелым топором. Неминучая, непредсказуемая явь, творившаяся на далеких полях сражений, вычитанные из газет, услышанные по радио убийственно сжатые сводки, пылкое воображение солдаток рисовали картины одну страшнее другой. Да еще ознобные сны прилетали в каждую избу пугающими татями, холодили душу и кровь.

Душа-вещунья подсказывала Гориславе: размирье с немцем надолго. Эвон, поганец, как прет — на Москву хайло разинул. Где там Тереша? Тепло ли ему, не голодно? Авдотьевский колхоз хоть и мал, но подсоба армии. Здесь, в нарымском затишье, солдатки да ребятишки турнепсом, жмыхом, картошкой перебьются. Река рыбки даст. Ее берега, близкие болота ягоды не пожалеют, угоры с кедровниками — орешков. Солдат — пахарь войны. Пахаря всегда надо сытно кормить — хлебом да мясом.

Рано еще. Так рано, что петухи не думают смутить деревенскую тишину первым всполошным криком. Горислава с открытыми глазами прислушивается к ноющему от вчерашних трудов телу. Будто не жилы — струны пропущены сквозь него и каждая гудет-поет на свой лад. Подняла руку на постели — налита свинцовой тяжестью. Короткий сон прошмыгнул в ночи бесшумной мышью.

Темь в избе непроглядная. Печное тепло с вечера сморило сверчков. До сих пор не слыхать их назойливого поскрипывания. Сопит, ворочается на полатях Гришутка да ходики отсекают гремучим маятником секунды и минуты тягучей жизни. Узкий коридорчик отведен маятнику под старыми пропыленными часами. Не разбежится ни влево, ни вправо. Зато коридор времени просматривается в непроглядную даль. И оторопелой мыслью не пробежать его.