Томас Пинчон - Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять» Страница 18

— Вы так на него похожи, — не умолкала девушка, — ну точно мой дядя Ивлин — высокий, красивый — о! — ничего общего с жителями Лардвика-на-Фенише.

— Ха-ха, — издал в ответ Гудфеллоу.

Услышав в его голосе нотки тоски, Порпентайн стал тщетно размышлять над тем, кто она — почка или цветок; или, может быть, сорванный ветром лепесток, который теперь летит сам по себе. Ответить было трудно — с каждым годом становилось труднее, — и он не знал, почему: то ли к нему наконец начала подбираться старость, то ли в ее поколении был какой-то изъян. Его сверстники набухали почками, цвели, а почуяв в воздухе вредоносный дух, складывали лепестки, как некоторые цветы на закате. Есть ли смысл с ней об этом говорить?

— Боже мой, — раздался возглас Гудфеллоу.

Подняв глаза, они увидели изнуренную фигуру в вечернем костюме и, как оказалось, с головой рассерженного сокола. Голова загоготала, сохраняя злобное выражение. Виктория прыснула.

— Это Хью! — радостно воскликнула она.

— Он самый, — прозвучал изнутри голос. — Помогите мне снять эту штуку.

Порпентайн проворно вскочил на стул и помог Хью снять маску.

— Хью Бонго-Шафтсбери, — бесцеремонно уточнил Гудфеллоу.

— Хармахис, — Бонго-Шафтсбери показал на глиняную голову сокола. — Бог Гелиополя и верховное божество Нижнего Египта. Вещь подлинная, маска использовалась в древних ритуалах. — Он уселся рядом с Викторией. Гудфеллоу нахмурился, — Буквально значит «Хор на горизонте», изображаемый также в виде льва с человеческой головой. Как Сфинкс.

— О, — вздохнула Виктория, — Сфинкс.

Она казалась настолько зачарованной, что Порпентайн озадачился: гоже или негоже так восхищаться ублюдочными египетскими богами? Ее идеалом должен быть либо мужчина, либо уж настоящий сокол; нечто среднее не годилось.

Они решили не заказывать ликеры, а остановиться на фослауере — вино было подделкой, зато стоило всего ничего.

— Как далеко вы намерены спуститься по Нилу? — спросил Порпентайн. — Мистер Гудфеллоу говорил, что вас интересует Луксор.

— Полагаю, это совершенно неосвоенная территория, сэр, — ответил Бонго-Шафтсбери. — С тех пор как Гребо в девяносто первом году раскопал гробницу фиванских жрецов, там практически не велось серьезных работ. Конечно, стоит посмотреть на пирамиды в Гизе, но все это жутко устарело после того, как лет шестнадцать-семнадцать назад мистер Флиндерс Петри исследовал их вдоль и поперек.

— Представляю, — пробормотал Порпентайн. Сведения наверняка из какого-нибудь Бедекера[108]. Порпентайн был уверен, что эта бешеная активность и целеустремленность в области археологии приведет сэра Аластэра в бешенство еще до того, как завершится круиз. Разве что Бонго-Шафтсбери, как Порпентайн и Гудфеллоу, не собирался ехать дальше Каира.

Порпентайн замурлыкал арию из «Манон Леско», Виктория кокетничала сразу с двумя кавалерами, стараясь не отдавать предпочтение ни тому, ни другому. Публика в ресторане поредела, здание консульства по другую сторону улицы было темным, лишь на верхнем этаже два-три окна еще горели. Возможно, через месяц огонь будет во всех окнах; возможно, весь мир будет охвачен огнем. Планируется, что пути Маршана и Китченера пересекутся у Фашоды в районе Бехр-эль-Абиад, всего в сорока милях от истока Белого Нила. Лорд Лэнсдаун, глава военного ведомства, в тайной депеше, направленной в Каир, предупреждал, что встреча состоится 25 сентября: послание это читали и Порпентайн, и Молдуорп. Внезапно лицо Бонго-Шафтсбери передернулось, словно от тика; Порпентайн понял, что кто-то стоит у него за спиной, и с отставанием секунд в пять догадался, кто именно, поскольку давно подозревал археолога. Гудфеллоу неуверенно, с досадой кивнул, но весьма приветливо произнес:

— Здравствуйте, Лепсиус. Что, устали от климата Бриндизи?

Лепсиус. Порпентайн даже не знал его имени. Гудфеллоу, понятное дело, знал.

— Срочные дела призвали меня в Египет, — процедил агент.

Гудфеллоу наслаждался букетом вина. Вдруг, неожиданно:

— А ваш спутник? Мы так надеялись снова его увидеть.

— Уехал в Швейцарию, — ответил Лепсиус, — страну свежих ветров и белоснежных гор. Приходит день, и вам надоедает этот грязный Юг.

Они никогда не лгут. Кто его новый напарник?

— Но можно отправиться еще дальше на юг, — подхватил Гудфеллоу. — Думаю, если спуститься по Нилу достаточно далеко, можно вернуться к первозданной чистоте.

Заметив тик Бонго-Шафтсбери, Порпентайн не сводил с него глаз. Теперь худое болезненное лицо не выражало ровным счетом ничего; но допущенный промах заставил Порпентайна насторожиться.

— Но ведь там действует закон джунглей, — сказал Лепсиус. — Никаких прав собственности, одна борьба; победитель получает все. Славу, жизнь, власть и собственность — все.

— Возможно, — отозвался Гудфеллоу. — Зато у нас в Европе цивилизация. Повезло. Закон джунглей упразднен.

Вскоре Лепсиус ретировался, выразив надежду, что они снова встретятся в Каире. Гудфеллоу в этом не сомневался. Бонго-Шафтсбери по-прежнему сидел неподвижно, с непроницаемым видом.

— Странный господин, — заметила Виктория.

— Разве странно, что между чистотой и ее отсутствием человек выбирает чистоту? — попытался начать дискуссию Бонго-Шафтсбери.

Так. Порпентайн устал от самовосхвалений еще десять лет назад. Гудфеллоу как будто смутился. Значит, чистота. Как после потопа, длительного голода, землетрясения. Чистота пустыни: белые кости, кладбище погибших цивилизаций. Словом, Армагеддон вычистит старый дом Европу. Означало ли это, что Порпентайн — мастер одних лишь хитросплетений, защитник всякой пакости и швали? Он вспомнил, как год назад в Риме явился ночью к связному — тот жил по соседству с борделем недалеко от Пантеона. Молдуорп следил за ним лично, встав на часы возле уличного фонаря. Посреди разговора Порпентайн рискнул выглянуть в окно. К Молдуорпу подошла уличная девка и стала предлагать себя. Разговора не было слышно, зато можно было наблюдать, как лицо Молдуорпа медленно перекашивается, превращаясь в застывшую маску гнева; затем он занес трость и начал методично лупить девицу, пока она, вся исхлестанная, не рухнула у его ног. Порпентайн вышел из оцепенения, распахнул дверь и рванул на улицу. Подбежав к девице, он обнаружил, что Молдуорп исчез. Он успокаивал ее машинально, возможно руководствуясь отвлеченным представлением о чувстве долга, а она ревела, уткнувшись в его твидовый пиджак. «Mi chiamava sozzura», — смогла она выдавить из себя: он назвал меня дрянью. Порпентайн попытался забыть этот эпизод. Не потому что ему было противно, просто эта история высветила его ужасный изъян: не Молдуорпа он ненавидел, а извращенное представление о том, что такое чистота; не девице он с такой готовностью сочувствовал, а ее человеческой природе. И тогда ему подумалось, что судьба выбирает неординарных агентов. Молдуорп, оказывается, мог любить или ненавидеть избирательно. Казалось, все перевернулось с ног на голову, ведь Порпентайн свято верил в то, что если уж кто назначил себя спасителем человечества, то и любить это человечество ему, вероятно, следует лишь абстрактно. Стоит спуститься до уровня индивида, и твоя высокая цель принижается. Отвращение к порокам отдельного человека захватывает вас, как несущаяся лавина апокалипсиса. Как люди Молдуорпа не стали бы искренне беспокоиться о его благополучии, так и он никогда не дошел бы до ненависти к ним. Плохо было то, что Порпентайну не удалось бы это проверить; он так и останется нелепым Кремонини, который исполняет роль де Грие и пытается передать бурные чувства в строго выстроенных музыкальных пассажах; он никогда не сойдет со сцены, где страсть и нежность — это всего-навсего форте и пиано, где Парижские ворота в Амьене начерчены с математической точностью и освещены яркими карбидными лампами. Порпентайн воспоминал свое вечернее выступление под дождем: ему, как и Виктории, нужны были подходящие декорации. Казалось, все, что пропитано духом Европы, толкает его на исключительно бессмысленные поступки.

Время было уже позднее; лишь двое-трое туристов продолжали сидеть в разных концах зала. Виктория ничуть не устала, Гудфеллоу и Бонго-Шафтсбери спорили о политике. Через два столика от них изнывал от нетерпения официант. Хрупкое сложение и вытянутый узкий череп выдавали в нем копта; Порпентайн сообразил, что официант был единственным неевропейцем, которого он увидел за все то время, пока сидел здесь. Любой нехарактерный штрих надо немедленно замечать — Порпентайн промахнулся. Он еще не освоился в Египте; к нему легко приставал загар, и он избегал египетского солнца, словно малейший его след мог придать ему черты выходца с Востока. Страны за пределами Европейского континента волновали его лишь с точки зрения их влияния на судьбы Европы и не более; ресторан Финка для него мало чем отличался от забегаловки «У соседа».