Маркус Зусак - Братья Волф Страница 18

Ждал.

…ын-н.

Пошли гудки.

Ын-н-никого.

Никого.

Никого.

Трубку взяла не она, и мне пришлось объяснять другому человеку, кто я такой.

— Кэмерон.

— Кэмерон?

«Кэмерон Волф, старая дура!» — хотелось мне завопить, но я взял себя в руки. Нет, я ответил даже с достоинством:

— Кэмерон Волф. Я помогал сантехнику.

Произнеся эти слова, я понял, что еще нисколько не отдышался после бега. Я тяжело дышал в трубку, даже когда услышал там наконец Ребекку Конлон.

— Ребекка?

— Да?

Голос, ее голос.

Ее.

Я говорил, запинаясь, но не от оцепенения. Я собрался, и все говорилось с расчетом, со страстью, даже с какой-то суровой твердой гордостью. Мой голос полз к ней. Вопрошал. Мозжил телефон. Ну давай же. Пора. Спроси.

— Да, я думал… — В горле жгло. — Думал, если бы…

Суббота.

В субботу лучше всего.

Нет.

Нет?

Именно, нет — ты меня понял.

Вообще-то, Ребекка Конлон не произнесла слова «нет», когда отказалась встретиться со мной где-нибудь в субботу. Она сказала: «Я не могу», — и теперь, вспоминая наш разговор, я пытаюсь понять, было ли огорчение в ее голосе искренним.

Конечно, пытаюсь, ведь она тут же сказала, что ничего не может планировать и на воскресенье, и на следующие выходные из-за каких-то там семейных дел или чего-то из той же серии. Притворяться ни к чему. Она готовила себе крепкую почву, чтобы не подпустить меня ближе. Понимаете, про воскресенье я даже не успел спросить. Не говоря уж про следующие выходные! Боль в ухе считала мне секунды. Черное небо как будто опустилось на землю. Мне казалось, будто меня засасывает в серые тучи над головой, и медленно-медленно наш разговор сошел на нет.

— Ну, может как-нибудь в другой раз.

Я злобно ухмыльнулся замызганной телефонной будке. Голос у меня, однако, все еще был любезным и сдержанным.

— Ага, здорово было бы, ну.

Славный, чудный голос. Слышу ли я его в последний раз? Наверное, если, конечно, она не настолько дура, чтобы оказаться дома в будущие выходные, когда мы с отцом будем заканчивать работу.

Да, этот голос, и почему-то я уже не мог сказать, действительно ли он мне такой настоящий. Слишком он недоступен для настоящего.

— Ладно, до скорого, — попрощался я, но ничего скорого с ней не предвидел.

— Ага, пока-а. — Этим добавила к ранению оскорбление.

Она повесила трубку — зверски. Я слушал изо всех сил, и звук этот рвал мне голову. Медленно, очень медленно я отпустил трубку и вышел, бросил ее висеть, полумертвую.

Схваченную.

Допытанную.

Повешенную.

Бросил ее висеть и пошел прочь, домой.

Обратный путь не был таким тоскливым, как вы могли бы подумать, потому что мысли воевали у меня в голове, и от этого время бежало быстрее. Каждый шаг оставлял на тротуаре невидимый след, который только я смогу учуять, проходя мимо в будущем. Повезло.

На полдороги я заметил на углу еще одну телефонную будку, она трунила и смеялась надо мной из боковой улицы.

«Ха!» — только и сказал я про себя, продолжая путь и пытаясь почесать лопатку усталой пятерней, что вытянулась на конце выгнутого, перекрученного локтя.

На этот раз я ввалился в калитку, пооколачивался по дому и где-то в половине одиннадцатого уже лег.

Я не спал.

Я потел, дрожал — один.

И видел картины, налепленные мне на глаза.

Вброшенные в них.

Видел все. В подробностях. От бейсбольной и крикетной бит, лекарственного холодка, столба без знака, снов, отцов, братьев, матери, сестры, Брюса, друга, девушки, голоса, пропавшего — и до. Меня.

Моя жизнь топталась по моей постели.

Слезы чугунными ядрами катились по лицу.

Я видел, как иду к телефону.

Говорю.

Бреду домой.

Потом, где-то около часу ночи, я встал, натянул джинсы и босиком пошел на задний двор.

Из комнаты.

По коридору.

Через черный ход.

Ледяная ночь.

По цементу и на траву, там я остановился.

Я стоял и смотрел — в небо и на город вокруг меня. Стоял, свесив руки, и видел все, что со мной произошло, и кем я был, и как все всегда будет у меня в жизни. Истину. Никаких желаний, никаких догадок. Я знал, кто я и что буду делать всегда. Я не сомневался в этом, зубы у меня сомкнулись, а зрение жгло глаза.

Рот у меня распахнулся.

Оно случилось.

Да, подняв голову к небу, я завыл.

Раскинув руки, я выл, и все из меня выходило вон. Образы лились из горла, и прошлые голоса окружили меня. Небо слушало. А город — нет. Мне было плевать. Меня занимало одно: выть, слышать собственный вой и запоминать, что в этом мальчишке есть сила, есть, что отдать. Я выл ой как пронзительно и безнадежно, сообщая миру, что я здесь и не сдамся.

Ни сегодня.

И никогда.

Да, я выл, а за дверью черного хода столпилась, неведомо для меня, вся семья, смотрела на меня и не понимала, что это я затеял.

Сначала все черно-белое.

Черное на белом.

Это где я иду, по страницам.

Вот по этим страницам.

Иногда получается, что одна нога у меня идет по страницам, по словам, а другая — по тому, что они сообщают. И я снова оказываюсь там: замышляю всякие проделки с Рубом, боксирую с ним, помогаю отцу, слышу от матери, что я животное, вижу, как жизнь Сары в руках Брюса идет под откос, и заявляю Стиву, что разобью ему лицо, если он еще раз назовет меня раздолбаем. Я даже вижу, как купленная Грегом дурь вылетает в печную трубу и накуривает воздух над его крышей. Одна нога несет меня к дому Ребекки Конлон, куда я приходил работать, куда звонил. Другая задерживает меня в картинке, где задушенная трубка в телефонной будке мертво висит с остатками моего голоса внутри.

Иной раз, когда я поглубже забреду в страницы, буквы в каждом слове становятся огромными, словно здания в городе. Я стою под ними, гляжу вверх.

То, бывает, бегу.

А то ползу.

Сквозь.

Каждую страницу.

Сны укрывают меня, но случается, и обдирают плоть с моей души или просто стаскивают одеяло, и я остаюсь наедине с собой, зябну.

Пальцы трогают страницы.

Переворачивают меня.

Я продолжаюсь.

Я всегда продолжаюсь.

Все большое.

Страницы и слова — это мой мир, распахнутый перед вами, смотрите, трогайте. Оглядываясь, я вижу — расплывчато — ваше лицо, склоненное надо мной. Видите мои глаза?

Однако иду дальше, перехожу сновидение, которое несет меня со страницы на страницу.

Оказываюсь там, где вижу себя: как выхожу в морозную ночь на задний двор. Вижу город и небо, чувствую холод. Встаю рядом с собой.

Джинсы.

Босые ноги.

Голая грудь, дрожь.

Мальчишеские руки.

Они раскинуты, тянутся куда-то.

Налетает ветер, и бумажные листы взлетают и опадают вокруг нас, там, во дворе. Вой отчаянно ломится мне в уши, и я его впускаю.

Я хватаюсь за это отчаяние, потому что.

Без него никак.

Я его жажду.

Я улыбаюсь.

Лают собаки, пока далеко, но все ближе.

Рядом с собой слышу, как вою я.

Хороший сон.

Вою. Громко.

Сильно.

Последние листы бумаги все еще падают.

Я живой.

Никогда не был так…

Смотрю под ноги.

Слова — моя жизнь.

Вой не стихает.

Я стою по щиколотку в разлетевшихся страницах, вой — у меня в ушах.

Против Рубена Волфа

Посвящается Скаут

1

Собака, на которую мы ставим, похожа, скорее, на крысу.

— Зато помчится пулей, — говорит Руб.

Весь из фланелевых улыбок и крученых кед. Сплюнет и улыбнется. Сплюнет. Улыбнется. Милейший он парень, без вопросов, мой брат. Рубен Волф. На дворе обычная зима тревоги нашей.

Мы сидим на нижнем ярусе пыльной открытой трибуны.

Мимо проходит девица.

«Боже мой», — думаю я.

— Боже мой, — говорит Руб, и вот она разница, как мы с ним смотрим на девчонку, томимся, дышим, существуем. Такие вот девчонки — не самые частые гости на собачьих бегах. Те, к которым мы тут привыкли, — или мышки, прикуривающие одну от другой, или кобылы, без конца жующие пирожки. Или шлюховатые с пивком. Однако та, на которую мы глядим, — редкая птица. Я б поставил на нее, если бы она могла участвовать в забеге. Великолепная.

Ну а так лишь тоска у меня от вида ног, которых мне не коснуться, или губ, которые мне не улыбнутся. Или бедер, которые не льнут ко мне. И сердец, что бьются не для меня.