Анатолий Тосс - Фантазии мужчины средних лет Страница 18

Я посмотрел на часы, было около пяти часов вечера. Это означало, что рабочий день скоро закончится и Люба должна выйти из главного парадного подъезда – она никогда не задерживалась на работе, всегда спешила либо домой к мужу, либо ко мне. Я присел на низкий заборчик, окружающий дворовый газон от тротуара, и стал ждать.

И действительно, скоро из подъезда стали выпархивать одна за другой стайки работников, покидая служебные свои заведения, спеша тоже кто домой, кто к любовнику, кто по другим, более прозаичным делам. Я был уверен, большинство из них не оставляли на своем служебном месте ни кусочка себя – ни души, ни памяти, ни усердия. А вот в череде незнакомых лиц мелькнуло лицо знакомое, я пригляделся: не ошибся ли? Сердце предательски екнуло: нет, не ошибся!

Люба прошла мимо, взгляд безразлично лишь скользнул по моему лицу – ничего его не удержало, не остановило. Было очевидно, что она, эта текущая, задублированная Люба, меня не знала. Я не спеша поднялся с низкого заборчика, двинулся за ней, вглядываясь в знакомую, торопящуюся фигуру, придумывая на ходу, как бы, какими словами остановить ее, завести разговор.

Я так ничего и не придумал. Дело в том, что за последнее время мое «мужичество» само по себе являлось достаточной приманкой для многочисленных полов, и никаких других достоинств от меня не требовалось: ни остроумия, ни кругозора, ни оригинальности суждения. И получалось, что изобилие, к которому я не прикладывал никакого усилия, избаловало меня, обленило не только душу, но и ум. Аналогичным образом, теплая погода и обилие растущей на деревьях еды обленяет живущих в Африке (да и не только в Африке) жителей.

Я, конечно, мог напрячься и, как прежде, стать игривым, попытаться навешать Любе лапши на уши, увлечь ее напором, остроумием, как когда-то мне удалось увлечь ее в другой, параллельной жизни. Но навешивать и увлекать почему-то совсем не хотелось. Хотелось быть честным и откровенным и не юлить, не выкручиваться перед ней.

Я догнал ее уже перед самым входом в метро:

– Простите, – начал я осторожно. – Вы же Люба, Люба Остроумова?

Она окинула меня взглядом с ног до головы, в нем легко читалось удивление. Может быть, еще и любопытство… но вот заинтересованности я не заметил.

– Вы меня не узнаете? – на всякий случай спросил я. Она покачала головой, нет, она, без сомнения, видела меня впервые. – А вот мне про вас известно многое.

– Например? – Я же говорю: и во взгляде, и в голосе любопытства было хоть отбавляй.

– Мне известно, что вы живете на Сиреневом бульваре в доме номер 26, корпус 4, кв. 35. Что у вас есть младшая сестра Катя, которая два года встречается с Митей, но он никак не сделает ей предложения. Но это если скользить по поверхности, а если копнуть глубже, то я знаю про вас практически все. Вплоть до интимных подробностей, о которых здесь, стоя на улице, даже как-то неудобно упоминать.

– Откуда? – Видно было, что она ошарашена. Да и кто смог бы остаться безучастным?

– Я вам с удовольствием расскажу. Никаких секретов. Но не здесь, не на улице же. Пойдемте, попьем кофейку, – я указал на расположившуюся рядом кофейню, – и я обещаю, я отвечу на любые ваши вопросы.

– И что вы еще обо мне знаете? – задала законный вопрос Люба, когда мы приземлились за столиком и я заказал кофе и пирожное.

– Да много всего. Но давайте сначала договоримся: вы не будете удивляться, это не розыгрыш, все на самом деле достаточно сложно и запутанно.

– Как тут не удивляться? Вы меня полностью заинтриговали.

Вот сейчас заинтересованность проскользнула: и чуть шальная, чуть размытая улыбка на губах, и залп сразу раскрывшихся, повлажневших глаз, и это плавное, грациозное движение рукой – мне ли не знать всех Любиных женских приемчиков? У нее еще в голове ничего не возникло, никаких планов, намерений, но природные инстинкты брали свое – она, несомненно, кокетничала со мной.

– Начнем с самого простого. Сначала приведу несколько доказательств того, что мне про вас многое известно, а уж потом попытаюсь объяснить, как это получилось. Итак. Любимый ваш поэт – Есенин, особенно «Не жалею, не зову, не плачу». Писатель, конечно же, Достоевский, хотя вы ничего особенно у него не читали, лишь пару вещей. В детстве у вас порой возникали проблемы с мамой, вам казалось, что она больше любит вашу младшую сестру. Отец с мамой не жил, и вы видели его лишь изредка. Поэтому у вас развилась тяга к старшим мужчинам.

Я хотел сказать «например, ко мне», но передумал. Да я и не был намного ее старше, всего на каких-нибудь восемь-девять лет.

– Теперь более сложное, – продолжил я. – В детстве, когда вам было лет шесть и вы, засыпая, лежали в своей кроватке, вас преследовал страх, что по спускающемуся с кровати одеялу может забраться змея и спрятаться в ногах. Поэтому вы тщательно затаскивали одеяло на кровать и укутывали им себя, чтобы ни в коем случае даже кончик его не свешивался. И все же иногда вы просыпались в истерике, вам снилось, как что-то холодное и скользкое дотрагивается до ног. Тогда вы вскакивали с постели и, включив свет, перерывали всю кровать. И только убедившись, что в ней ничего нет, никаких змей, могли успокоиться и постепенно заснуть.

По мере того как я говорил, кокетливое выражение сходило с Любиного лица, оставляя его изумленным, немного испуганным, незащищенным, одним словом. Именно это выражение я любил более всего – когда с женщины сходят маски и лицо становится естественным: легко ранимым, полным не притворных, а настоящих искренних чувств. Только в такие моменты мужику удается добраться до сокровенной, чистой, не замутненной поверхностным осадком женской глубины.

– Откуда вы знаете про одеяло? – пролепетали Любины губы. – Я ведь никому не рассказывала. Вообще никому.

Но я не ответил на ее вопрос. Не сознаваться же мне, что часто, особенно после любви, усталая и расслабленная, лежа со мной в постели, перебирая по инерции пальцами пряди волос на моей голове, Люба предавалась воспоминаниям, которыми не делилась ни с кем.

Женщине важно быть откровенной. Хоть с кем-нибудь. Истинно откровенной, до промытых начисто тканей души – исповедоваться, иным словом, чтобы вынести из себя накопившиеся переживания, обиды, разочарования. А исповедоваться искренне, без утайки женщина может только перед тем, с кем она, с одной стороны, близка, а с другой стороны, от кого никак не зависит. Ни материально, ни морально, ни даже эмоционально. Потому что именно независимость дает возможность не утаивать, не хитрить, а раскрыться до предела. Какой смысл хитрить, если ты от этого человека ничего не хочешь, если тебе ничего не нужно от него, а ему от тебя. Если ты знаешь, что он тебя не осудит, даже не попытается, а поймет и примет именно такой, как ты есть.

Вот и для той Любы, из прежней моей жизни, я являлся лишь отдушиной, она и забегала ко мне именно для того, чтобы очиститься и стряхнуть с себя отягощающий налет повседневности. Как физический налет, так и духовный.

Я выдержал паузу, поколебался немного и решил все-таки сделать еще один заход.

– Да это ерунда. Я же говорю, я знаю про вас все. Например, когда вы занимаетесь любовью, на вашем лице появляется выражение полной растерянности и вам необходимы слова… в смысле, чтобы вам что-нибудь говорили, вы хотите слышать голос. А когда возникает оргазм… – я вовремя осекся и поправился, – в смысле, энергазм, у вас сморщивается лобик, будто вы думаете над чем-то очень важным и никак не можете найти решения, и вам необходимо замереть и не двигаться на несколько мгновений.

Пока я говорил, не спеша, растягивая слова и фразы, во мне вдруг стало подниматься желание – и к привычному когда-то сексу с привычными женщинами, и к Любе, в частности. Видимо, я все же соскучился по ней, с удивлением признался я самому себе. «Надо же! – проговорил я про себя, подавляя распиравшее грудь возбуждение. – Надо же!»

А вот у Любы мои последние слова вызвали совершенно иные чувства, противоположные. Сначала она нервно, короткими быстрыми глотками влила в себя кофе, попыталась поставить чашку на стол, но не смогла, рука так и замерла на весу. На лице сначала отобразился испуг, потом негодование, она приподнялась, я не совсем понял зачем – либо чтобы уйти, либо чтобы дать мне пощечину. Видимо, стоя во весь рост, пощечину давать удобнее. Но я перехватил ее руку у запястья.

– И вам не интересно узнать, откуда мне известно это? – Наверное, мой спокойный голос и простой, разумный вопрос вернули ее в уравновешенное состояние. Она села, глубоко вдохнула, выдохнула.

– Почему? Конечно, интересно. Откуда же? – Откинулась на спинку кресла, снова попыталась улыбнуться, но теперь улыбка получилась вымученной.

Я не отпускал ее запястья, но и она не пыталась его освободить.

– Вы мне рассказывали. Долго, многими долгими вечерами.

Любина ладонь дернулась в моей руке, требуя свободу, но свободу не получила.