Петр Алешковский - Институт сновидений Страница 18

– Ду-ра-ки!

Но не заплакала. Нет, не заплакала. Оклемалась потихонечку.

Живой колодец пустыни

Татьяна Златкова стояла в очереди за творогом в универсаме. Ее больно пихнули в бок, она огрызнулась, но, слава богу, до скандала не дошло – женщина в синем драповом пальто извинилась. Татьяна вздохнула и извинилась тоже. Хочешь не хочешь – стой, творог следовало купить обязательно.

Татьяна Златкова сбежала в Старгород из Ленинграда от злой любви. Нарочно пошла в экскурсоводы – твердо знала по Эрмитажу: научный отдел – болото. Десять лет оттянула в таком. Ей хотелось свободы – ходишь, глазеешь по сторонам, рассказываешь о том, что больше всего любишь на свете, да и в просветительство она верила. Поначалу дело пошло. Она и местный Осокин – маленький, тихоголосый, с выцветшими к сорока трем глазками, – были лучшими экскурсоводами в музее. Осокин никогда не менялся. В перерывах между группами сидел на лавочке в закутке за экскурсбюро, читал «Знание – сила» и любил подолгу обсуждать с подошедшим новые открытия ученых. Свое дело Осокин знал хорошо, но по природе был восторженный дурак – Татьяна таких мужиков терпеть не могла, да и весь его смиренный облик… Нет, она решительно не понимала, отчего экскурсбюрошные девки так его жалели и, посмеиваясь, серьезно строили планы, как его оженить. С Осокиным Татьяна была строга, с девками, понятно, болтала, но пустых их чаепитий старалась избегать. Ее уважали и немного побаивались.

Татьяна то носилась без устали по городу, то, по настроению, ограничивалась одной музейной экспозицией – ей своеволие прощали, жалоб на нее не поступало – одни благодарности.

Надюшка, увезенная из Питера совсем крохой, росла в яслях, потом в детском саду и, странным образом, почти не болела. Татьяна кончала работу, забирала Надюшку из продленки, и они отправлялись домой. Читали книжки, клеили картонный город. Им было хорошо вдвоем.

Но вот началась школа. Появились болезни. Корь, свинка, скарлатина – разом в один год. А с ними бюллетени. Стало не хватать денег. Татьяна прибавила группы, старалась и… выкрутилась. Девочка летом окрепла – они ездили в Судак, к морю, и во втором классе все пошло как обычно.

Только на работе мигом вдруг все переменилось. Как пелена с глаз спала: она возненавидела экскурсантов. За их мелочность, невоспитанность, грубость. Особенно детей – разболтанных, невнимательных, крикливых. Раньше, верно, просто не обращала внимания, говорила тем, кто слушал; теперь как бес вселился, могла раздраженно сделать замечание, могла даже накричать. Да и устала она – одного отпуска за прошлый год было явно недостаточно.

Что-то исчезло. Враз приелось. Надоело в один и тот же час вставать на работу, идти… С непониманием, граничащим с завистью, провожала теперь взглядом Осокина – смиренного старгородского барашка. Тот по-прежнему ничего не замечал вокруг. Как это ему удавалось? Нет, никакой абсолютно жалости она к нему не испытывала, – скорее брезгливость.

Известно было, что Осокин вставал рано и до работы обходил слободу, где жил в частном домишке со стариками родителями, раскидывал по углам крошки воробьям и каждой уже поджидавшей трущобной кошке выкладывал то косточку, то рыбьи объедки, то кусочек сала или даже колбасы. Словно в магазинах ничего не изменилось.

Татьяна съязвила на его счет в экскурсбюро, съязвила раз, а потом корила себя, надо было б молчать, но нет – опять надвигалось знакомое эрмитажное болото. Неумолимо. Неотступно. Девять лет ползло за ней из гнусного Питера. Наконец доползло.

И она поняла – это навсегда. До смерти. Потому что стоять в очередях гадко – перестаешь себя уважать. Потому что прибавила группы, а мясо на рынке все равно не укупить. Потому что работа стала несносна. Она даже подумывала перевестись в отдел древнерусской живописи: тепло, светло и мухи не кусают. Так-то!

Ее подтолкнули сзади: «Женщина, берите!» Она купила творогу, и на душе полегчало: нажарит сырников – два дня можно не думать об ужине.

Зашла в школу за Надюшкой, забрала ее и по дороге, все уже проклиная, ввязалась в очередь за минтаем в «Гастрономе». Стояли минут тридцать, но было гадко. Хотелось домой, в тепло, на кухню, к своей зеленой лампе. Надюшка пристроилась на батарее у окошка, пыталась читать «Приключения Гекльберри Финна», но ей это явно не удавалось.

Что-то она задумала. Что-то затаила. Так и сказала при встрече: «Мам, я, знаешь, сюрприз приготовила». И сейчас все ерзала – не терпелось ей домой.

Дома сперва было не до сюрпризов: пока разогрела ужин, пока умылись, сели за стол. На тарелке лежала школьная тетрадка. Татьяна заметила, что дочь даже зажмурилась, когда она ее открыла.

Фломастером написанный заголовок: «Сочинение на тему: „За что я люблю свою маму“». Немудреное. Наивное. Тысячу раз читанное-писанное когда-то.

Все стало ясно. Они обнялись, и сырники на плите подгорели. Но Татьяна нажарила новых. Открыла банку сгущенки. Устроила пир. Сидели, пили чай с сырниками, заедали сгущенкой, смотрели «Спокойной ночи, малыши!».

Потом Татьяна мыла Надюшку. Потом укладывала спать и читала ей перед сном «Гекльберри Финна». Против своей установки – вообще-то девочка сама себе читала. Но они устроили праздник – один раз можно.

Перед сном заплела косу, реденькую уже, как крысиный хвост, легла в кровать, смотрела на спящую Надюшку, вспоминала сочинение. Смешно: «Моя мама самая любимая, потому что я ее очень люблю!» Но было приятно.

А ведь и она так же вела экскурсию: «Вот Спас на престоле, смотрите, какой он отрешенный, одинокий, но сильныйсильный…» Всегда одни и те же слова – главное не факты, а интонация. Меленькие такие детальки…

Она зевнула, но спать пока не хотелось.

– Да-да, интонация…

Взяла с тумбочки «Известия», пробежала глазом, прочитала:

«Факты и комментарий. Живой колодец пустыни.

Конечно, пустыня – это прежде всего пески. Барханы достигают порою высот многоэтажных домов. Но и здесь есть скудная растительность. Растут верблюжья колючка, травы… Как же добыть влагу из этих живых символов пустыни?»

Оказалось, просто. Пять-шесть полиэтиленовых пакетов размером, к примеру, метр на метр, надетых на растения, могут за световой день накопить два – два с половиной литра воды. Правда, это не вода из крана. Вкусом она скорее напоминает терпкий зеленый чай.

…Особенно влагоносными оказались солянка ранняя и солянка южная…

Смешно… Она попыталась представить себе эти «солянки», барханы… Символы пустыни… И в них – живительная вода. Барханы встали перед глазами, и она заснула.

На следующий день Татьяна оказалась на лавочке рядом с Осокиным. Весеннее солнышко пригревало, ветер в закуток за домом не залетал. Делать было решительно нечего. Она пересказала ему вчерашнюю статью. Осокин выслушал внимательно, хотя что-то подобное уже знал. В ответ он поведал ей о новой науке синергетике. Ни в физике, ни в математике Татьяна никогда ничего не понимала, но Осокин рассказывал так интересно, что она заслушалась.

Неумолимая логика

Лучик, лучик солнечный в окошечко, в дырочку, нырьк! между занавесками тюлевыми порх в зеркало, а от зеркала по комнате зайчиками: на потолок, на машинку «Ятрань», на стол, даже заскочил самому Шишмареву в глаз. Председатель жмурится, отодвигает от себя сметы, откидывается в кресле. По такой погодке вечёрку б стоять. Природа угомонилась, солнце зашло, только отблески розовые, отблески багровые, отблески фиолетовые – полутьма. Вот и налетят: фить-фить-фить – чирки реактивные, шур-шур-шур – го-голечки, чернедь, хуп-хуп-хуп – жирные крякаши. А потом лучок, ушичка, костерок, и Пал Петрович, спокойный, уравновешенный, умиротворенный Пал Петрович, и Андрей Евгеньевич, тоже пославший заботы к хренам, и анекдотец! А утром свистеть рябчику: полную трель петушком, смазанную под конец – самочкой.

– Да-а, дорогие мои…

План. Заготовки. Лыко… Егеря. Охотоведы. Сезон на носу… А где егеря? Есть егеря – ставок нету. А где взять? У Пал Петровича. Пал Петрович: мы ему охоту, он – ставочку. Но, если по правде, чихал Пал Петрович на Андрея Евгеньевича: захочет – сам возьмет. Но нет, не станет чихать – друзьяки. А унижаться? А звонить-просить-вытягивать? А Пал Петрович на работе строгий! Нехорошо. Не-хо-ро-шо, очень даже противненько. А если ставочку давать откажется, значит, придется подлизываться? Логично? Вполне логично! А «Ле фоше» ружьишко Пал Петровичу доставалось? Загляденье, а не дробовичок – игрушка. Игрушечка. Сам бы таким пулял: на птичку – милое дело. Но несолидно, товарищ председатель старгородского общества охотников, несолидно. Надо потерпеть. Помрет полковник Егоров – освободится «Зауэр», поклялся, служака, завещать. «Зауэр – три кольца!» Трофейный. Еще и лучше «Лефошета», не хуже – эт точно. Эт хорошо. А Егоров с раком. ЦРБ его уже не берет – Вдовин повторно резать отказался. И на рябчиков, на рябов – шагом марш! Чик-чирик!