Михаил Веллер - Мишахерезада Страница 18

Сначала пили зеленый чай и ели конфеты, дешевую карамель. Я правильно поджал ноги, правильно держал пиалу, правильно молчал, слушая других, хотя явно не понимая; меня рассмотрели, одобрили и стали обращаться иногда по-русски.

Затем женщины подали водку и плов. Хозяин велел, двинув в мою сторону углом глаза, и перед всеми положили ложки. Восточный такт надо понимать. Но есть плов меня уже учили. Я тремя пальцами умял шарик риса вокруг кусочка мяса и послал в рот.

Водку наливали по полстакана, и непринужденность приходила быстро. Рядом со мной оказался студент из Ташкента, переводивший мне краткое содержание тостов и разговоров.

— А теперь разрешите сказать слово мне, — возвысил я голос. — Я предлагаю выпить за здоровье уважаемого хозяина этого дома и всей его замечательной семьи!

Меня одобрили шумно и растроганно, открыв в дикаре разумное существо.

Жена хозяина внесла на руках мальчика, великоватого для пеленок, лет девяти. Мальчик заплаканно улыбался. Гости зашумели, зааплодировали, чокнулись.

— Ну, за него, молодца! — по-русски сказал хозяин, все подхватили и выпили.

Я затеребил соседа-студента. Мальчику сделали обрезание. Это главный праздник — новый мужчина в семье. Старик в халате с тремя волосинами бороды — мулла.

«Московскую» вносили ящиками. Я не знал, что узбеки умеют столько пить под жирную еду. Оказалось, что уже поют.

Передо мной вплотную, лицо в лицо, сел ветхий аксакал с двухструнной домброй, а может, камузом. Он заблеял, задребезжал и запа́х прогорклым жиром. Все радостно закричали и захлопали. Студент перевел:

— Это уважаемый человек. Он пел специально для тебя. «Дорогой гость из далекой северной России, да поможет вам Аллах выполнить вашу пятилетку!»

Несмотря на алкогольный наркоз, я не мог столько часов сидеть по-турецки. Кряхтя под пыткой, я ерзал и елозил: вытянуть ноги перед собой есть знак величайшего неуважения к дому, с боков поджали соседи, а назад ноги не отгибаются. Я встал, меня поддержали и проводили во двор к удобствам.

В следующей сцене пира оказалось, что гости выстроились через двор до калитки, и хозяин одаривает уходящих сложенной пополам лепешкой, завернутой в кусок ситца.

— Это обычай. Еда и подарок в дорогу гостю, — пояснял студент. Он все время оказывался рядом.

В последнем мелькании клипа он вытаскивал меня из какого-то арыка и волок на себе в кромешной тьме, причем мы перелезали через изгороди и убегали от собак.

…Пробуждение было сильным. Близкая по тематике картина Верещагина называется «Смертельно раненный». Я сел, лег, застонал и стал молиться, что никогда в жизни не возьму больше в рот ни капли.

— Молишься, — сказал голос сверху. — Хорошо. Как себя чувствуешь? Не болит?

— М-м, болит… — подтвердил я.

Я лежал на деревянном настиле. Вокруг были стены ханской цитадели. Надо мной склонился сторож с кружкой воды.

— Мне все сказали, — он поддерживал меня и поил. — Народ на молитву звал. Аллаха любишь. Твой друг все рассказал. Откуда ты русский, а такой умный?

Он улыбался ласковой кривизной юродивого. Мне стало тревожно.

— Обрезание сделал, муслим стал, — ластился юродивый. — Скоро не будет болеть, потерпи, ты теперь мужчина.

Я оледенел, протрезвел, и тогда резь между ног парализовала меня. И веер забытых кадров защелкал в мозгу, отдавая в пах. Как мы с муллой и хозяином стоим в какой-то каморке, как говорим о традиции и гигиене обрезания, как ищем родство иудаизма, ислама и американской педиатрии, как он показывает мне маленький ножичек, какой-то колпачок, ниточку, и говорит, что это совсем не больно и всего один миг…

Я понял, зачем они привели меня на той.

— О-о-о-о… — застонал я и стал глотать воздух.

Я встал, чужими губами спросил дорогу, отмахнулся от сторожа и враскоряку стал двигаться в туалет.

Крови на штанах не было. Я боялся смотреть вниз. О господи.

Да ни хрена они мне не обрезали! Милые люди! Дебил сторож! И ничего не режет, пить меньше надо и руки мыть чаще!

Меня обуял приступ эксгибиционизма. А вот вам всем! Как прекрасна жизнь, когда она ничего тебя не лишила!

Минарет вам во все места.

Ашхабад

В Ашхабаде старые бичи обожали сюжет — покачивая головой, наставительным тоном былого:

— В тысяча девятьсот сорок восьмом году, после великого ашхабадского землетрясения, Лаврентий Павлович Берия выслушал все доклады руководства, осмотрел фронт работ и сказал:

— Стихия стихией, но должны же быть и ответственные!

И расстрелял все бюро обкома.

Самолет с дыркой

Передвигаться при случае можно на всем. Даже на ишаке без присмотра, если вам по дороге. Осел умен не по чину, ему может доставить удовольствие везти неизвестного человека в неизвестную сторону, если этим можно испортить настроение хозяину. Осла следует угостить, хозяина следует избежать.

Но король передвижения все-таки самолет. Я освоился с этой мыслью в Кунграде, куда прибыл на товарняке. Ночью в пустыне холодно, особенно если лето кончилось. Я перебрался со своей тормозной площадки на платформу с трактором. В кабине трактора по крайней мере не дуло. Я надел на себя все, что было, то есть треники и футболку, штаны и рубашку, куртку и болоньевый плащ. От отчаянья я натянул на голову болоньевый пакетик от плаща, потому что знал, что с головы самый большой теплосъем. Ну до костей!

Пассажирские в сторону Бейнеу не ходили, машины были редки и пилили долго, а товарняк, конечно, движется, но в этом движении не чувствуешь счастья. Не на верблюде же пустыню пересекать. Ехал я однажды день на верблюде, добрый человек в гости позвал. Сверху верблюд раз в шесть выше, чем кажется снизу. Сидишь в небе, как ведьма на метле, а под тобой морская качка. Из животных мне больше всего нравятся кошки.

В Кунграде я за десять копеек помылся в бане, постирался, обсох на солнце, настрелял сигарет и съел здоровую шайку макарон по-флотски у заднего крыльца столовой, где напросился вынести мусор, помыть бачки и вообще два часа рабства за обед. То есть жизнь налаживалась в русле цивилизации.

На автовокзале, этом круглосуточном приюте всего, что движется, мне детально обрисовали деятельность аэродрома. Аэропортом его здесь не называли. И было с чего.

В темноте с первым автобусом я отправился на аэродром. Кондукторша собирала деньги за билеты, и я стал на все лады уговаривать, что позарез надо, но денег нет. Дремавший рядом со мной на заднем сиденье парень молча заплатил ей за меня. Дальше я по-мужски благодарил, а он, Коля, по-мужски отмахивался.

Ему хотелось поговорить. Я выглядел не местным. Я везде выглядел не местным. Узнав, что я из Ленинграда, он впал в паузу. А затем в темноте тряского вонючего автобуса распустилась фраза:

— О-о, Ленинград!.. Эти гранитные набережные, золотой шпиль Адмиралтейства, разведенные руки мостов… И никогда нельзя выйти из дому без зонта…

Это было сильно. Так декламируют Гомера.

Коля приблизил лицо, ему различалось лет тридцать, он улыбнулся по-свойски, но так, как улыбаются показывающие твое превосходство.

— Я тоже из Ленинграда, — сказал он и вытащил фугас портвейна. Мы выпили по очереди из его кружки, и он стал рассказывать.

Там был отец, морской майор, командир гарнизона Ораниенбаумского пятачка. Была мать, умершая перед самой войной, а потом наступление немцев, и они, четырехлетний Коля и пятилетний брат, жили с отцом в блиндаже, как дети гарнизона. А однажды немцы захватили и эту линию обороны, и они с братом одни были целый день на немецкой территории, но назавтра отец с моряками отбил блиндаж. А потом их отправили через Дорогу жизни по Ладоге в эвакуацию, и там с братом разлучили по разным детдомам, а отец погиб там, на Ораниенбаумском пятачке. А брат умер в детдоме. А Коля окончил геологический техникум и сейчас работает в пустыне на буровой. Получит на аэродроме кое-что для ремонта и уедет на машине, должна утром прийти.

Рассвет наступил, портвейн кончился.

Этот бродячий сюжет бродячих людей я услышал тогда впервые.

Настроение рассказа требовало помолчать, и мы помолчали.

В сплошном тумане выступили очертания игрушечного барака. Автобус растворил вихляющие створки. Не то что лететь — идти было не видно куда.

Мы с Колей обнялись, и я побрел на ощупь искать диспетчера по грузовым перевозкам. Рельеф этой тетки раздвигал туман.

— Куда лететь?! — топтала она толпу земноводных. — Где вы погоду увидели?! Я лично даже вас в упор не вижу! После десяти, обещали после десяти!..

Два стакана натощак и на халяву смазывают мелочи жизни. Портвейн был ядрен и ядовит. Я споткнулся в тумане о ящик, сел, закурил и задремал. Видимость была метров пять: дым и молоко.