Ирина Ратушинская - Наследники минного поля Страница 18

ГЛАВА 8

Всё пошло у Муси наперекос той весной. Только наладили было жизнь, какую-никакую, а всё же с "буржуйкой", с едой и даже с относительной безопасностью — и вот, пожалуйста: дети как посходили с ума, все разом. Ещё неделю назад так было хорошо: придёшь с работы, покашляешь условно — а в теплой малой комнатке вся компания конспиративно, без визгов радуется, кидается о тебя потереться. И чаю дадут горячего, и коптилку зажгут. А, пока пьешь, сияют милыми мордами: вот, мол, вся семья в сборе. На улице пускай холодно и противно, и патрули мёрзнут, как их же собаки, а нам всё равно хорошо. Им назло.

А только потеплело, началось. Закапризничали, задурили. Какие-то ссоры у них пошли, уже ей пришлось разнимать Андрейку с Петриком, нахлопав обоих по задницам, чтоб опомнились. А Миша опять завёл своё: что он не похож на еврея, и почему его не выпускают на улицу. А ночью пару раз напугал всех, орал и бился, Муся боялась, вдруг кто услышит. Как зверята, они чуяли весну и беспокоились. И сами не могли ничего с собой поделать. Надо было им орать, и беситься, и бегать. Они с ума сходили взаперти. С ними было то же самое, что с почками на каштанах, и с бездомными котами в развалках, и скандальными грачами, облепившими дочерна деревья на Преображенской. Их так же разрывали могучие, таинственные и опасные весенние силы.

На какое-то время помогли "путанки". Их две тётки продавали на базаре: большие мотки донельзя перепутанных ниток, неизвестно когда ворованных неизвестно с какой фабрики. Эти мотки надо было терпеливо разбирать, стараясь не порвать нитку. И наматывать на картонные трубочки. А тогда уже Анна могла их перематывать на машинную шпульку и шить.

Это все-таки была работа, и дети загорелись: кто ловчее распутает? Петрик вышел в безусловные чемпионы и очень был доволен, что причастен к заработкам. Как стахановец, азартно бил что ни день собственные рекорды: пять трубочек, семь, восемь. Когда дошло до десяти, Маня поймала его на жульничестве. Он под нитки ещё бумажки подматывал, чтоб казалось больше. Его даже не слишком дразнили: какая разница, это ж не на базаре продавать. Всё равно всё тете Ане идет. Сколько есть ниток — столько есть.

Но Петрик утратил к "путанкам" интерес, как и вообще ко всему на свете. Лежал целыми днями на матрасе, ничего не говорил, ничего не просил. И есть не хотел. На Мусины уговоры вяло выхлебывал ложку-другую затирухи или мамалыги, и мотал головой:

— Не могу.

Он слабел на глазах, уже и на ножки вставал с трудом.

— Сыночек, солнышко, что болит?

— Ничего, — отвечал он шёпотом.

От мордочки его, сведённой в кулачок, остались одни глаза. Да и те он неохотно открывал. Мусю корежило ужасом. Умрет, вот умрет дитя! Просто так, и даже не от голода: каша же есть. Невероятными усилиями скомбинировали две банки настоящей немецкой тушенки. У остальных шевелились ноздри, когда вскрыли первую, и пошел по комнатке оглушительный, настоящий мясной дух. Но даже Андрейка не посягал: все знали, что это Петрику. А он отворачивался и опять проваливался в какое-то своё, уже почти потустороннее бытие. И стоило огромного терпения запихнуть ему в рот хоть пол-ложки и проследить, чтоб проглотил.

Неизвестно, чем бы это кончилось. Но однажды утром, еще только базар успел открыться, Света неожиданно вернулась. И сунула Петрику на одеяло пушистый клубочек, рыжий с чёрным и белым. Клубочек закопошился, он был живой, с лапками и глазками. Он скатился к Петрику под подбородок, и Петрик открыл глаза.

— Это знаешь кто, Петрик? Это морской свинёнок. Это тебе.

— Насовсем?

Этот свинёнок, названный в тот же день Филей, был до того живой, так часто дышал тёпленькими боками, что Петрик заулыбался, зашевелился и тоже пошёл оживать. А Муся только руками развела, вернувшись к вечеру: её прихода даже никто не заметил. Петрик стоял на четвереньках, остальные толпились над ним, толкаясь головами. Выяснялось очень важное обстоятельство: станет Филя есть картофельные лушпайки или нет?

Света этого Филю выиграла в карты. Он был сыночком известной учёной морской свинки, которая предсказывала судьбы на Привозе, доставая тугие рулончики бумаги с записанными мелким почерком предначертаниями звёзд. Удивительное ли дело, что часть звёздного всемогущества передалась Филе по наследству?

У пацанов на базаре картёжная лихорадка свирепствовала хуже скарлатины. Видимо, она отражала возбуждение взрослых.

В городе шла большая торговля, открывались новые казино, заливались певицы в оперетках, блистали лаком крутые крылья пролёток. Играли оркестры на прибранных бульварах, и женщины в ярких платьях ходили под ручку с румынами и немцами. Была мода на шляпки чалмой, были балаганы с клоунами, были кинематографы со сногсшибательной Марикой Рёкк. Всё это как-то уживалось со стуком деревянных сандалий, в которых бегала половина города, с керосиновыми лампами в ресторанах, с патрулями и с неизменными очередями за водой. Одно другое не только не отрицало, но даже подогревало. Что ж, если оккупация — то ложиться и помирать?

Зимой некоторые так и делали, от голода и отчаяния. Особенно старики. Помереть было просто: не вставать утром, и всё. Тогда можно было тихо замёрзнуть во сне, и не почувствовать. Но кто помирать не хотел — жили теперь лихорадочно, в ускоренном темпе. Серьёзные дельцы проигрывали друг другу в карты целые блоки сахарина, упаковки пенициллина и бриллиантовые кольца.

Пацаны — ценности поменьше, но для них существенные. Только и разницы было, что жульничать в карты пацанам хуже удавалось. По недостатку опыта. А пойманного на этом били всей сворой. Так что после нескольких кровопролитных драк игра шла сравнительно честно. Тут-то Света и развернулась.

Ей не надо было жульничать, она карту чувствовала. И в стос, и в буру она легко обставляла базарную ораву. Зарываться она боялась, чуяла, что постоянных успехов люди никому и никогда не прощают. Но сшибала по мелочам дополнительный приработок. Иногда после выигрыша — другого щедро угощала всех бубликами или леденцами. И уходила по своим, более взрослым делам.

В тот день она пыталась отвязаться от долговязого Клёва, вопреки своей кличке известного зануды и недоумка. В четырнадцать лет он не нашёл еще ничего лучшего, как продавать в розницу папиросы. Вот и ходил в штанах с бахромой, подпоясанных веревкой, смешно вытягивая шею вперед, будто собирался что-то склюнуть своим вечно распухшим носом. И теперь канючил:

— Светка, дай отыграться, зараза. Светка, ну давай, а? Ещё по одной — и всё, и завяжем…

Будто проиграл родовое именье, а не пяток зажигалочных кремешков, которые, к тому же, он явно спёр тут же на Привозе. А уже вечерело, а ей ещё надо было купить того-сего пожрать, и ещё отнести Карлу Оттовичу сегодняшнюю выручку.

— Завтра — отмахнулась Света, но приставучий Клёв заорал, что так нечестно. Драки Света не боялась: с ней был Гав, который Клёва до того всерьез не принимал, что даже клыки не показал, когда тот вздумал орать.

— Блатуешь, плесень? — прошипела Света и ощерилась. Подраться всё же было быстрей, чем ещё раз играть.

Но на вопли Клёва подошли два дядьки, немолодых уже, делового вида. Один был вообще в штиблетах, а другой в кремовом пиджаке. Эти явно на Привозе не торговали. И, тем более, не воровали. Они так себе прогуливались: газетку купить. Или цветочков дамочкам. Им эта парочка показалась забавной: взъерошенный нескладный мальчишка и девочка с тонкой шейкой, в шароварах, обдающая его презрением, как может только более удачливый пацан. Или уж княгиня с родословной от Рюриков.

— И что тут за шухер? — дружелюбно спросил дядька в кремовом пиджаке. — Отыграться? А ну, давайте, ну-ну… А мы поглядим.

Они решили продлить забаву, им стало интересно, кто из этих шкетов хотя бы карты умеет держать. Шкеты поняли, что лучше не спорить, а делать так, как дяди хотят. А дяди уже нагнетали ставки:

— Сорок марок ставлю на этого пострадавшего. Парню только один шанс для счастья и нужен. Я ж его знаю, он на Разумовской ошивается.

— А мы так и сотню не сочтем за риск. На эти зелёные глаза. Ты не смотри, что пацанка, я такую породу на расстоянии чую. Уй, горе кому-то вырастет!

Света было и лестно, и страшновато: она чувствовала, что это не простой человек, который поставил на неё. От него шло ощущение скрытой мощи, ещё больше, чем от Гава. Тут же она про дядечек и забыла: её интересовали сейчас только карты. От игры у неё всегда шел приятный ознобчик по хребту, вроде как с вышки прыгаешь, и никак не можешь долететь до воды.

— Ты смотри, как она его сделала! Ай да малая! — захохотал "Светин" дядька. Тот, второй, тоже смеялся, а Клёв так и стоял с убитым видом, по уши униженный. Свете стало его жалко, и она сунула ему злосчастные камешки:

— На вот. Не психуй.

А дядька в кремовом пиджаке, получив немедленно отсчитанную сотню, протянул её Свете: