Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио Страница 18

@bt-min = Сведения о том, что Дюка по сию пору нетронутая никем девушка, у него имелись заранее, от Гирша. Дед, посмущавшись, донёс-таки заблаговременно такую информацию, понимая, что своим отцовским участием должен упредить нежелательное протекание первой брачной ночи в любом её смысле. Ну, травмы там разные или нестыковки любые. Короче, будь готов к такому делу, Иван, сказал он ему. Не оплошай. И помни: обидишь, причинишь страдания – убью. Я на фронте был, в плену, блокаду пережил, мне всё спишут. Но это он так, на всякий случай, для перестраховки, про себя подумав, что, может, и не так всё страшно окажется, и коли нога тридцать восьмая у дылды этого, то вдруг и остальное всё тоже не обязательным стандартом определяется.

@bt-min = Крохотульным у его гражданской жены оказалось совершенно всё, как Гандрабура и чуял. Но она помогла ему, сама. И себе помогла, хотя практических знаний в этой области не имела прежде никаких и никогда. Умная и интуитивная девушка была мама наша. Жаль, что отец так ничего про неё и не понял. Но зато когда мама, закусив от первой боли маленькую губу, справилась с задачей и из Ивановой глотки вырвался звериный рык, означавший успешность всего предприятия, их обоих можно было поздравить. Случившееся означало, что противопоказаний для дальнейшей совместной жизни более не существует. Точка возможного возврата благополучно преодолена, и теперь на очереди общая задача – сделать из неё точку невозврата.

@bt-min = Наутро, когда встали и поели, Иван впервые назвал маму Дюймовочкой. Сказка эта припомнилась к месту, а других всё равно в памяти своей не держал никаких. Не забывал только про ворону с сыром и про одного милиционера ростом с него. Степан был, кажется, с простой очень фамилией. Из несказок знал ещё, что есть на свете место такое Лукоморье. Но путался, где расположено. Наверное, стало заграницей после того, как мир переделили меж собой разные державы после второй Великой Отечественной мировой войны. Может, к полякам отошло, а может, белофиннам на Белом море оставили. Не проверял после. А к исследованию Священного Писания в то время отец наш ещё не приступал. Не добрался до дедушкиного культурного запаса.

@bt-min = А маме такое прозвание явно пришлось по вкусу. Но к вечеру того же первого дня после первой ночи, утомившись выговаривать так длинно, Иван перепридумал найденное слово, и мама сделалась ещё короче – просто Дюкой. Что тоже не стало для неё обидным. Пожалуй, эта придумка стала единственным удачным достижением Ивана Гандрабуры в ходе всей его нелепой и неупорядоченно текущей жизни.

@bt-min = Этот же самый день, первый в новой для Ивана семейной жизни, стал началом очередного отпуска, в который отправил его Григорий Наумович, решив, что без медового месяца будет неправильно. Для дочки его прежде всего. Иван-то сам про месяц такой и не знал, скорей всего, ничего, и не придавал ему значения. Всё, что нельзя было конкретно примерить на себя, не закреплялось в отцовской голове, упархивало сразу после ознакомления со словом или предметом. Такую интересную особенность своего зятя тесть давно уже понял, ещё со времён совместной охраны упаковок на упаковочной фабрике.

А по завершении законного отпуска в силу уже вступал приказ об увольнении по собственному желанию бойца невоенизированной фабричной охраны Ивана Гандрабуры, завизированный им же, Гиршем. Снова сделал, как обещал. Таким образом, медовый месяц с лёгкой руки тестя растягивался на весь срок совместного проживания.

Теперь, после того как новообразованный семейный механизм был запущен и шестерёнки сдвинулись и закрутились, Гиршу следовало объясниться с дочерью. В том смысле, что необходимо было изобрести причину, по которой её муж не будет работать совсем. Сама она, часами и сутками не оставляющая своего любимого труда, вряд ли сочла бы такое решение отца нормальным. Но тот с самого начала и не собирался открывать дочери истинных мотивов увольнения Ивана. Не мог же он сказать: «Знаешь, доченька, твой-то трутень натуральный, женился на тебе, чтобы не работать, под моё обещание, и цель его простая и бесхитростная – стричь процент от вклада в виде нормального жилья, питательного, от пуза, стола и награды в будущем».

Гирш подумал и к концу зятева отпуска пришёл к дочери с идеей. Сказал, нужно Ивана нашего к домашнему делу пристроить, а с фабрики убрать. Хотя вопрос уже и так давно был решён. Им же самим.

– Ну, для чего он будет век свой прожигать, сидя на проходной весь остаток жизни, сама подумай? Он что, разве на большее не способен? Разве тебе не интересно было бы увлечь Ваню чем-нибудь стоящим, полноценным? Где руки требуются и глаз. И чутьё ещё, быть может, на красоту.

– Что ты имеешь в виду, папа? – удивилась такому его предложению Дюка. – Какое домашнее дело? Что за дело?

– А дело такое, – раздумчиво произнёс Гирш. – Пускай Иван твой в помощь к тебе идёт. И поучится делать для работ твоих упаковку. Для готовых изделий. Ты бы предлагала варианты, сочиняла бы саму эту красоту, в идее своей изначальной, ну как ты умеешь. А он бы подхватывал и исполнял. А со временем, глядишь, сам бы научился сочинять разное. Из всевозможных материалов. Дед твой покойный, отец мой Наум Евсеич, помню, высказывался про это дело частенько. Ну что, мол, жаль, времени на это никогда не хватит и сил. А то бы создавал ещё художественное сопровождение для каждой работы. Идеальную упаковку для всякого изделия, чтобы держать было в чём. Он всегда считал, что хорошая вещь неизменно требует достойной упаковки, для постоянного в ней хранения. Полагал, что нельзя сваливать прекрасное в кучу и смешивать с другими предметами человеческой красоты. Негоже будет разместить фотографию в рамке в том месте, где рассыпана яичная скорлупа. Глаз, говорил, если он правильный, любит остановить себя на прекрасном, отделённом от прочего, от того, что мешает процессу его постижения. Это как правильно подобранная рама для живописного портрета, как оправа для камня, вместе с которой он достигает гармонии уже как завершённое кольцо. Это если не говорить о самом пальце, о качестве ногтей и о той руке, которая его носит.

Так и упаковка. Сначала ты должен взять его в руки, самоё упаковочное изделие, то есть бархатную, скажем, коробочку. Ощутить тепло самого бархата, его нежную шершавость, округлость формы, насладиться густотой и насыщенностью цвета. И это есть прелюдия, увертюра. Затем неспешно откинуть крышку, почувствовав пальцами упругость запора, его пружинную или растяжную природу. Как податливо отходит сама крышка, как плотно смыкается она же с корпусом при закрывании, как едва слышно прищёлкивает доводчиком послушного механизма. И всё это, подчёркивал папа, всё это есть часть самого ювелирного изделия, важная его составляющая, если ты истинный ценитель прекрасного и если красота для тебя не просто буквы, не просто пустой звук. Далее ты видишь шёлк, всегда чуть прохладный на ощупь, жаждущий, чтобы по нему провели рукой, погладили подушечкой пальца. И только после этого упаковка отдаёт тебе саму вещь. Бери и наслаждайся. Теперь ты готов. Пользуйся моим содержимым и не забывай, что я у него есть. И у тебя тоже. Так говорил папа. А я запомнил. Мне тогда было шесть или семь, но точно это было ещё до прихода в наш дом чекистов. После них отец про это больше не говорил, никогда.

Дюка сидела неподвижно на своём специально приспособленном для работы стуле, высоком, с мягкой, но упругой подкладкой под её птичьи ягодички, и словно продолжала слышать отцовские слова, которые неожиданно для неё разбудили в ней воображение и заставили увидеть наяву всё то, о чем говорил Гирш. Всю эту процедуру с упаковкой, всё это священнодействие с ранее малозначимой для неё ерундой.

Она уже тогда, в тот самый миг, поняла, что всё это теперь у неё будет, это просто обязано сопровождать любую её работу, от кожи и дерева до металла и камня. Тем, о чём говорил отец, голова её, приученная к вечному поиску минималистских начал в любых идеях, связанных с её ювелирным искусством, ни разу ещё не озаботилась. Это было отдельное направление жизни, куда она в силу занятости своей, отсутствия семейной нужды и бессмысленности самого предмета поиска, как правило, не заглядывала, проходя всё ненужное насквозь, не задерживая на нём внимания и не позволяя себе быть уведённой в сторону от лично ею накатанной и понятной дороги.

– Так вот я и говорю, – продолжил отец, – где – коробочку, где – футлярчик, где – чехольчик, где – мешочек с золочёной тесьмой, где – ещё чего-то подходящее, на вкус и цвет. – Он улыбнулся, как бы выводя себя из глубин собственных воспоминаний. – Вот мне сейчас про это дело и вспомнилось. И я к тебе с ним, сразу. А? Что думаешь про это, Машунь?

Дочь, глядя в точку на поверхности стола, покачала головой:

– Думаю, папочка, что идея твоя просто восхитительная. Сижу и не могу понять, почему в самом деле такая простая вещь, как подача работы, когда она уходит от автора навсегда, не оформляется мной должным образом. Это ведь так замечательно – два в одном, где одно поддерживает другое. И оба работают на конечный результат, в паре.