Николай Климонтович - Последняя газета Страница 18

Теперь, когда Асанова “вела субботу”, рубрика Сандро тоже оказалась в ее ведении. Но с ним-то как раз Асанова жила душа в душу. Сандро по этому поводу обронил как-то:

– Я не такой болван, чтобы с ней спорить. Хотя бы потому, что, когда с ней соглашаешься, из нее можно веревки вить.

Он откровенно валял с ней ваньку, прикидываясь донельзя простодушным рубахой-парнем. Эта швейкова тактика приносила плоды – действительно, в своей светской хронике ему чаще всего не приходилось менять ни слова. Кто знает, ей, на дух не переносившей женщин, подобно тому как Иннокентий не терпел мужчин,- с Настей Мёд, скажем, по четвергам она вела долгие и тяжкие позиционные бои,- Сандро в отличие от меня представлялся, должно быть, образцом мужественности, бесхитростно высеченным из одного твердого куска. Доходило до того, что я делал поползновение подключить Сандро к нашим с Асановой бесконечным и бесплодным дискуссиям в качестве арбитра. Но из этого ничего не вышло: Сандро не то чтобы отказался прямо, но, как человек, у которого просят денег в долг, делал вид, что не понимает, о чем идет речь.

Короче, было ясно, что и на этом поприще в Газете совсем скоро моя песенка будет спета. Этому помогло, кажется, и еще одно неожиданное обстоятельство.

В какой-то момент показалось, что мне пофартило: мне предложили в Газете новую непыльную, хоть и с душком, работенку, пусть временную, но с превосходным гонораром. Дело в том, что приближались Выборы. И – здесь, по-видимому, не обошлось без крупных вливаний какого-нибудь заинтересованного в проигрыше коммунистов банка, а то и группы банков – внутри Газеты силами ее сотрудников готовились приступить к экстренному выпуску агитационной газетки под довольно странным названием “Черт, возьми!”. Черт должен был взять коммунистов, имелось в виду. И у начальства родилась несчастная идея привлечь к этому делу

Писателя. И, чтоб далеко не ходить, выбор пал на меня.

Задача передо мной была поставлена такая: я должен был сочинять

“письма простых читателей”, якобы пришедшие в редакцию Газеты, в которых они с ужасом и отвращением говорят о возможном коммунистическом реванше. Моральный аспект задания меня поначалу не слишком смутил. Я вспомнил, как в свою далекую бытность в

“Юном природоведе” тоже сочинял “читательские письма” – исключительно из-за гонорара. Это было удобно вот в каком отношении: я писал заметку на произвольную биологическую тему, скажем, о размножении первичнополостных червей или о наскальных художествах зинджантропов, а мотивом ее появления в журнале становился мнимый вопрос мнимого читателя Петра Сидорова из села

Колобовки Вологодской области… Настораживало другое: никакие

“простые читатели” никогда никаких писем в Газету не писали.

Разъяренный бизнесмен, правда, мог изредка апеллировать к редакции с протестом против воспевания конкурента за его счет, но, как правило, по телефону и через своего пресс-секретаря…

Ну да начальству виднее. И я в один присест накатал несколько

“писем”. Самым жалостливым, кажется, вышло слезное послание некой вдовы из Ростова-на-Дону, в котором она повествовала, что жизнь ее мужа была загублена в железнодорожном депо начальниками-коммунистами, не желавшими соблюдать технику безопасности; и теперь она умоляет оградить от той же участи ее сыновей. Отчасти это напоминало мой давний опыт советских времен по цинической попытке обслуживания сельских агитбригад, так что пришлось лишь вспомнить давние навыки…

Письма я “перебросил” и стал ждать. И вскоре был приглашен на летучку, на “кухню”, так сказать, чего удостаивались, кажется, отнюдь не все сотрудники, и это был жест доверия ко мне со стороны руководства.

В тот день я впервые за год с лишним своей службы увидел одного из небожителей Газеты. Не помню уж, как точно именовался его пост в холдинге, но, кажется, в названии фигурировало слово

“генеральный”. Так или иначе уже сама его наружность весьма озадачила меня, и поразила ослепительная и порочная красота двух его секретарш.

Во-первых, у него была коса. В Газете до того я видел лишь одного мужчину с косой и с серьгой в левом ухе – длинного худого рирайтера, в свободное время прыгавшего с вышки с парашютом, и чаще всего под банкой, потом его уволили за профнепригодность в сочетании с наглостью, чудовищной даже на фоне хамоватых его коллег.

У “генерального” серьги, правда, не было, одна коса, схваченная у основания пестрой ленточкой. Но в дополнение к косе на нем были джинсы, а на ногах то, что называется казаки. Так что выглядел он вполне дискотечно, хотя ему было лет под сорок. Как бы оттеняя эту атрибутику, он носил знаменитую боярскую фамилию и демонстрировал хватку записного комсомольского функционера.

То, что услышал я на этой первой и последней моей летучке, тоже было донельзя причудливо.

– Дозвонились до Шварценеггера? – спрашивал боярин какого-то идущего пятнами тридцатилетнего юношу, и я, клянусь, никогда не видел воочию, чтобы один человек так явственно боялся другого человека.

– Шварценеггер развелся,- ответствовал тот, дрожа.

– А до Паваротти? – наседал боярин.

– У него телефон не отвечает. Паваротти тоже развелся, промолвил юноша замогильно, с таким трагическим выражением, будто был провинциальным родственником оставленной жены знаменитого тенора.

– И что, они теперь живут без телефонов? – с убийственной язвительностью осведомился комсомольский боярин.

– Но удалось связаться с Вероникой Кастро,- пробормотал сотрудник уже совершенно паническим шепотом.

– И что Кастро? – небрежно поинтересовался начальник.

– Ее референт сказал, что Вероника никогда не голосовала за коммунистов.

– Неплохо.

– Она вообще никогда ни за кого не голосовала.

– Так и напишите: никогда за коммунистов не голосовала. Кстати, о Кастро,- повернулся он к другому.- Найдите мне подходящий социальный параметр: скажем, на Кубе – самая высокая детская смертность…

– На Кубе самая низкая детская смертность в Латинской Америке, пробормотал сотрудник извиняющимся тоном, натужно краснея, как если бы пытался достойно выжать непосильную штангу.

– Тогда другой параметр! – раздраженно бросил начальник и повернулся ко мне. Тут он позволил себе чуть ухмыльнуться, что могло сойти за приветливость.- Я прочитал ваши письма. Неплохо.

Но жизнь оказалась сильнее вымысла. Нам удалось достать подборку подлинных писем в редакции “Крокодила”. Пустим их колонкой справа по второй полосе. А вы,- он на секунду задумался,- вы не смогли бы составить нам антисоветский кроссворд?

Я не испытал шока и не упал в обморок. Я даже не удивился.

Наслушавшись его, я был готов ко всему. По всей вероятности, он не понимал, что оскорбляет меня. Думаю, он вообще жил в каком-то ином, нарциссическом мире – мире нового буржуазного мифа, и уже сам Овидий не смог бы изъять его оттуда – хотя бы потому, что не знал по-скифски.

– Это не мой профиль,- сказал я сухо.- Я литератор, а не составитель крестословиц. Я могу идти?

– Конечно,- позволил боярин, небрежно кивнув и потеряв ко мне интерес.- Мы с вами свяжемся.

Стоит ли говорить, что после этого моего демарша никто больше со мной связываться не стал.

Как я позже узнал – совершенно случайно,- Сандро не предлагали сотрудничать в “Черт, возьми!”. Но тогда он сказал мне:

– Я сразу же отказался участвовать в этой затее. Что ж за лишние пару штук пачкаться! Но тебе твой запоздалый отказ, не сомневайся, тоже пойдет в строку…

Быть может, он рисовался передо мной. А может быть, хотел подчеркнуть, сколь я – на его фоне – беспринципен и конформен.

Впрочем, не он завел этот разговор. Я сам принялся распинаться на ту тему, что Пушкин ненавидел и презирал Булгарина, помимо всего прочего, быть может, и за то, что тот издал, по сути, первую в России буржуазную “профессиональную” газету, как бы естественный продукт собственной подлости – “подлости” и в старом, и в нынешнем значениях слова. До того все российские периодические издания были вполне салонны, посвящены преимущественно изящной словесности, в крайнем случае сатире на политическую злобу дня, но непременно облеченной в литературную фору, и адресованы узкому дворянскому образованному кругу… Я говорил, что и вообще издание газеты – занятие вполне аморальное, род предательства и ренегатства, как раз для булгариных.

– Предательства чего? – иронически поинтересовался Сандро. Призвания артиста? Интеллигентского сословия?

– Предательства судьбы,- красиво сказал я.

– Что ж, в пушкинские времена было еще далеко до восстания масс,- обронил Сандро, и, по сути, это было замечание на тему.

Но кто бы мог подумать, что Коля Куликов читает Ортегу?

– Купцы и лавочники уже и тогда были,- возразил я.- И грамотные приказчики. И мелкие служащие. И гувернантки. И романтические горничные. А до появления “Северной пчелы” читать им было нечего. Пушкинский “Современник” у них не пошел, с базара они понесли Булгарина и Марлинского…