Грэм Грин - Монсеньор Кихот Страница 18

– Ничего не понимаю. Это – презерватив? Но почему он такого размера?

– Он не был бы такого размера, если б вы его не надули.

Отец Кихот тяжело опустился на кровать Санчо. И спросил:

– Куда вы привезли меня, Санчо?

– В дом, где я бывал студентом. Просто удивительно, как живучи подобного рода заведения. Они куда устойчивее диктатур, и никакая война им нипочем – даже гражданская.

– Вы не должны были привозить меня сюда. Священнику…

– Не волнуйтесь. Вам никто не будет здесь докучать. Я все объяснил хозяйке. Она понимает.

– Но почему, Санчо, почему?

– Я подумал, что лучше нам не заполнять гостиничных ficha – по крайней мере сегодня вечером. А то ведь эти жандармы…

– Значит, мы прячемся в публичном доме?

– Да. Можно и так сказать.

Со стороны кровати послышался крайне неожиданный звук. Звук сдавленного смеха.

Санчо сказал:

– По-моему, я еще ни разу не слышал, чтоб вы смеялись. Что это вас так позабавило?

– Извините. Это очень нехорошо с моей стороны – смеяться. Но я просто подумал: что сказал бы мой епископ, если б узнал? Монсеньор – в публичном доме! Ну, а почему, собственно, нет? Христос общался же с мытарями и с грешниками. И все же лучше мне, пожалуй, подняться к себе и запереть дверь. А вы – будьте осторожны, дорогой Санчо, будьте осторожны.

– Для того они и существуют, эти штуки, которые вы назвали воздушными шариками. Для предосторожности. Отец Йоне, наверное, сказал бы, что я не только прелюбодействую, но еще и занимаюсь онанизмом.

– Пожалуйста, не говорите мне, Санчо, никогда не говорите мне о подобных вещах. Это все настолько личное – надо хранить это про себя, кроме, конечно, тех случаев, когда вы хотите исповедаться.

– А какую епитимью вы наложили бы на меня, отче, если бы я пришел к вам утром на исповедь?

– Как ни странно, но мне очень мало приходилось сталкиваться с такими вещами в Эль-Тобосо! Люди, наверно, боятся рассказывать мне о чем-то серьезном, потому что каждый день встречают меня на улице. Вы знаете – хотя вы этого, конечно, не знаете, – я терпеть не могу помидоры. И вот представим себе, что отец Герберт Йоне написал бы, что есть помидоры – смертный грех, а ко мне в церковь приходит старушка, которая живет рядом, и признается на исповеди, что съела помидор. Какую епитимью я на нее наложу? Коль скоро сам я помидоров не ем, то не могу и представить себе, какое это для нее лишение – не есть помидоров. Конечно, было бы нарушено правило… правило… от этого никуда не уйдешь.

– А вы уходите от ответа на мой вопрос, отче: так какую же все-таки епитимью?..

– Наверное, прочесть один раз «Отче наш» и один раз «Богородице, дево, радуйся».

– Всего один раз?

– Если как следует прочесть молитву один раз, это все равно, что бездумно отбарабанить ее сто раз. Количество не имеет значения, мы ведь не лавочники. – И он тяжело поднялся с кровати.

– Куда вы, отче?

– Почитать пророка Маркса, пока не засну. Хотелось бы мне пожелать вам спокойной ночи, Санчо, но я сомневаюсь, будет ли ваша ночь спокойной в моем понимании.

ГЛАВА VIII

О любопытной встрече, которая произошла у монсеньера Кихота в Вальядолиде

Санчо был в наимрачнейшем настроении – это уж точно. Он не пожелал даже сказать, по какой дороге им ехать из Саламанки. Такое было впечатление, будто долгая ночь, проведенная в доме, где он бывал в юности, лишь породила в нем злость: всегда ведь опасно в зрелые годы пытаться воссоздать пережитое в юности. А возможно, у него вызвало такое раздражение необычно хорошее настроение отца Кихота. Поскольку никаких особых причин избрать иное направление не было, отец Кихот предложил поехать в Вальядолид, чтобы посмотреть на дом, где великий биограф Сервантес завершил жизнеописание его предка.

– Если только вы не считаете, – нерешительно добавил он, – что мы можем наткнуться на ветряные мельницы и на этой дороге?

– Они заняты более важными предметами, чем мы с вами.

– Какими же?

– А вы не читали сегодняшней газеты? В Мадриде застрелили генерала.

– Кто же это сделал?

– В старые времена все взвалили бы на коммунистов. Нынче, слава богу, под рукой всегда есть баски и ЭТА [баскская террористическая организация].

– Упокой, господи, его душу, – произнес отец Кихот.

– Могли бы не жалеть генерала.

– Я его и не жалею. Я никогда не жалею умерших. Я им завидую.

Настроение у Санчо не улучшалось. На протяжении ближайших двадцати километров он один только раз раскрыл рот, да и то чтобы напуститься на отца Кихота.

– Что это вы молчите и не выкладываете ваших мыслей?

– О чем?

– О прошлой ночи, конечно.

– О, я расскажу вам о прошлой ночи за обедом. Мне очень понравилась эта книга Маркса, которую вы мне дали почитать. В душе он был по-настоящему хорошим человеком, верно? Некоторые вещи меня просто поразили. Никаких скучных выкладок.

– Я говорю не о Марксе. Я говорю о себе.

– О себе? Надеюсь, вы хорошо спали?

– Вы же прекрасно знаете, что я не спал.

– Милый Санчо, только не говорите мне, что вы всю ночь пролежали без сна!

– Ну, не всю ночь, конечно. Но большую ее часть. Вы-то ведь знаете, чем я занимался.

– Знать я ничего не знаю.

– Я же достаточно ясно вам сказал. До того, как вы отправились спать.

– Ах, Санчо, я привык забывать, что мне говорят.

– Это же была не исповедь.

– Нет, но когда ты священник, легче относиться ко всему, что тебе говорят, как к исповеди. Я никогда не повторяю того, что мне кто-то сказал, – даже, по возможности, про себя.

Санчо что-то буркнул и замолчал. Отцу Кихоту показалось, что его спутник несколько разочарован, и он почувствовал себя немного виноватым.

Когда они уселись в ресторане «Валенсия» неподалеку от Главной площади, в маленьком внутреннем дворике за баром и отец Кихот глотнул белого вина, настроение у него стало понемногу улучшаться. Он получил большое удовольствие от посещения дома Сервантеса, куда они прежде всего отправились и что обошлось им по пятьдесят песет каждому (интересно, подумал отец Кихот, не впустили бы его бесплатно, если бы он назвал свое имя кассирше). В доме стояла мебель, часть которой действительно принадлежала Сервантесу; письмо королю по поводу налога на масло, написанное его рукой, висело на побеленной стене, и отец Кихот живо представил себе эту стену, забрызганную кровью, в ту страшную ночь, когда в дом внесли окровавленного дона Гаспара де Эспелата и Сервантеса арестовали по ложному подозрению как соучастника в убийстве.

– Его, конечно, выпустили на поруки, – сообщил отец Кихот Санчо, – но представьте себе, каково ему было продолжать жизнеописание моего предка под бременем такой угрозы. Я иной раз думаю, не о той ли ночи он вспоминал, описывая, как ваш предок, став губернатором острова, велел отправить одного парня на ночь в тюрьму, и парень заявил: «Как ни велика власть вашей милости, а все-таки вы не заставите меня спать в тюрьме» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.2, гл.49, пер. Н.Любимова]. Возможно, именно так сказал и старик Сервантес судье. «Предположим, вы велите заточить меня в тюрьму, и заковать в цепи, и бросить в камеру, и все равно, если я не захочу спать, не в вашей власти заставить меня».

– Сегодня жандармы знали бы, как на это ответить, – сказал Санчо. – Они одним ударом живо уложат тебя спать. – И мрачно добавил: – Я бы не возражал сейчас поспать.

– Но ваш предок, Санчо, был добрый человек, и он отпустил парня. Так же и судья поступил с Сервантесом.

И тут во внутреннем дворике, где солнце золотило белое вино в бокалах, мысли отца Кихота вернулись к Марксу. Он сказал: – А знаете, я думаю, мой предок вполне поладил бы с Марксом. Бедняга Маркс, у него ведь тоже были свои рыцарские книги, принадлежавшие прошлому.

– Маркс смотрел в будущее.

– Да, но он все время оплакивал прошлое – воображаемое прошлое. Послушайте вот это место, Санчо. – И отец Кихот достал из кармана «Манифест Коммунистической партии». – «Буржуазия разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения… В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма…» [Маркс К., Энгельс Ф., «Манифест Коммунистической партии», I]. Неужели вам не слышится голос моего предка; оплакивающего навсегда утраченные времена? Мальчиком я наизусть выучил его слова и до сих пор помню их, хотя, может быть, и не совсем точно. «Между тем в наше время леность торжествует над рвением, праздность над трудолюбием, порок над добродетелью, наглость над храбростью и мудрствования над военным искусством, которое безраздельно царило и процветало в золотом веке странствующих рыцарей… Амадиса Гальского… Палмерина Английского… Роланда…» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.2, гл.1, пер. Н.Любимова]. А теперь послушайте еще один отрывок из «Коммунистического манифеста» – вы не сможете отрицать, что Маркс был самым настоящим последователем моего предка: «Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются; все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть» [Маркс К., Энгельс Ф., «Манифест Коммунистической партии», I]. Он был настоящим пророком, Санчо. Он даже предвидел появление Сталина: «Все сословное и устоявшееся исчезает, все священное оскверняется…» [Маркс К., Энгельс Ф., «Манифест Коммунистической партии», I].