Алексей Рыбин - Бес смертный Страница 18

Когда нас, меня и утопленника, выудили из воды, оказалось, что покойный прежде был жизнелюбивым болгарским дипломатом и в Подмосковье совершенно сорвался с тормозов, уплыл вверх по реке и не вернулся на пляж. Его уже искали. Мне, за то, что я нашел его в мутной воде Москвы-реки, ни спасибо не сказали, ни других удовольствий не предоставили. Да я и не сердился. Внешне никто из сбежавшихся работников консульства и охранников сильно расстроенным не выглядел. Решали все в рабочем порядке, по-деловому, где-то даже с огоньком. Мы же, напротив, расстроились и пошли в кафе, где до ночи и сидели, а потом я полез в гору за деньгами.

Все это я вспоминал, пока катился вниз с Николиной горы, ударяясь о сосны, подскакивая на низких пенечках, держа в одной руке пачку денег, а в другой – треклятую видеокамеру. Ни того, ни другого я выпустить не мог – вокруг была сплошная темнота, и никогда в жизни я потом не нашел бы ни денег, ни камеры. Так и скатился вниз, весь в крови, в разорванной до невозможности восстановления одежде, с синяками и вывихнутой ногой.

Картины жизни на Николиной горе и падения с нее промелькнули перед моими глазами, пока я лежал, держа на весу бутылку с водкой, а надо мной летели: куски жести, автомобильные покрышки (три штуки), дряхлая деревянная дверь и пустые, без хозяина, брезентовые штаны.

Наконец, когда все пролетело и воздух вокруг меня остыл, снова сделавшись не по-летнему холодным, я встал и огляделся. Журналистки Полувечной рядом со мной не было. Не было ее и на всем обозримом пространстве пустыря перед Спортивно-концертным комплексом. По левую руку от меня догорала взорвавшаяся котельная, а над деревьями Парка Победы бушевала нешуточная гроза.

Согласился с легкостью, привык мгновенно

Ребра болели с месяц, и я так к этому привык, что, когда боль ушла, я даже этого не заметил. А о том, на чем мы расстались с Карлом Фридриховичем и Рудольфом – отчество его я ленился выговаривать даже мысленно, – я старался не думать. Как будет, так и будет. Все равно отказать я им не мог, точнее, не хотел, что в большинстве случаев одно и то же. Ведь говорим же мы: «Не могу слушать эту попсу!». А на самом деле, оказывается, просто «не хочу». А что до «мочь» – могу, еще как могу. Без удовольствия, испытывая досаду, стыд или раздражение, но могу же.

Не хочу сидеть в тюрьме. С какой стати я должен там сидеть? А предложения, вернее, требования Карла были, в общем, достаточно обоснованны. И чем дольше я разглядывал в зеркале ванной комнаты синяки на ребрах, тем убедительнее казались мне доводы офицера полиции нравов.

Самым соблазнительным, конечно, было то, что я как бы поднимался над законом. Он, закон, мне, в общем, и прежде не сильно досаждал, замечал я его редко. Хотя, думал я, трогая опухоли и кровоподтеки, может быть, я просто привык прятаться, скрываться и врать, просто не обращаю внимания на груз страха, который постоянно таскаю на себе. Осторожность, ставшая чертой характера… Чувство опасности, поселившееся в мозгу… Ложь, растворившаяся в моей крови… Теперь будет другая ложь, вместо одной – другая. И при этом лично мне станет несравненно легче жить. Мне и жить-то осталось, если уж прямо говорить, не слишком долго. Я имею в виду жизнь полноценную, со всеми ее здоровыми и не очень здоровыми мужскими радостями и утехами.

Так не стоит ли дожить эти годы так, чтобы не было жаль времени, потраченного на подростковые страхи и детскую беготню от ментов, на игру в прятки по подвалам и подъездам, на хренову книжную конспирацию и борьбу за несуществующую «идею»?

Этот месяц реабилитации после странных и, в общем, ужасных событий я провел на удивление благостно. Такой бюргерской жизнью я не жил давно. Может быть, даже никогда не жил. Не спеша, с палочкой, ходил в магазин и покупал сразу много бутылок и еды, потом медленно тащил все это в дом, чтобы на три-четыре дня обеспечить себе спокойное существование, требующее минимума физических движений. Прошерстил почти всю свою фонотеку – оказалось, у меня есть масса дисков, к которым я не прикасался лет десять. Несколько раз говорил по телефону с Карлом – он звонил, интересовался здоровьем, обещал заскочить, но не заскакивал.

Чем больше проходило дней после нашего с ним разговора, тем увереннее я становился в правильности выбранного мной пути. Человек разумный только так и мог поступить. Вот, думал я, нет у меня ребенка. Поэтому я такой странный и есть. С точки зрения окружающих, конечно. Не вписываюсь в общую картину мира. Или социума – это как угодно.

Вот будь у меня жена и ребенок – тогда… Ходил бы я тогда в своей куртке «Умрем за попс!»? Бегал бы по подвалам? Петлял бы от ментов и напивался бы в ночных клубах или на подпольных концертах? Промышлял бы шаманкой? Считал бы, что меньшинство всегда право? Что оппозиция – естественное состояние мыслящего, свободного человека?

Будь у меня ребенок – где гарантия того, что мир не съежился бы до размеров памперса?

Деньги я зарабатывать умею и люблю. Запросто взял бы себе небольшой магазинчик, раскрутился бы… Ездил бы на подержанной «Ауди», возил бы дочу… или сына?… нет, дочу… – возил бы дочу в Швецию и Египет, в Штаты бы ее таскал. Накупил бы ей всякого. Играл бы с дочей в кубики. Читал бы ей вслух Пушкина и ставил Маккартни. «Йес» ставил бы. Влился бы в широкие народные массы предпринимателей средней руки, нажил бы капиталец и дочу обеспечил бы, ну, хоть на первое время.

Если посмотреть с той стороны, что я собой представляю? Я и мои друзья – те, что еще живы? Либо психи, либо просто уроды. Алкаши, наркоманы, маньяки или натуральные болваны. Недоучки, недоумки. Бездельники. Некоторые умирают в говне и нищете, некоторые богатеют, но остаются такими же недоделками, как и в юности. Жадные, злые и завистливые козлы.

Гордые своей исключительностью. Нарожали детей, воспитать не могут. Разводятся, женятся, снова разводятся. Лечатся от алкоголизма и страдают сердечной недостаточностью. «А если бы он не пил, – говорят поклонники на могиле, – не смог бы написать того, что написал, создать то, что создал…» Ну, не создал бы, не написал. Был бы жив и сделал бы счастливыми своих жену и детей. Или жен и детей. Так нет же. Друзья, рыдая, на поминках упиваются в драбадан и потом сами умирают от запоев. Были случаи.

Не надоело мне это? Надоело, если честно. Я ведь близко и не общаюсь уже ни с кем – ни с кем из тех, «идейных». Вот с Русановым дружу. Преуспевающий литератор. С ним спокойно и не нужно скакать по крышам во время облавы на «неформалов». Еще кое с кем общаюсь – если бы о них узнал Отец Вселенной, ни на один концерт меня больше не позвал бы. Надо мне это? На хер, на хер. И синяки еще…

Я смотрел по утрам в зеркало – синяки таяли, и каждый новый день был светлее предыдущего.

«Займись делом, Боцман, – говорил мне тогда в кабинете Карл Фридрихович. – На старости лет поработай как человек. Не пробовал смеха ради поработать? Тем более что работа твоя будет практически и не работа, а так – одно веселье… Деньги хорошие, уважение, свобода, наконец, о которой вы все столько уже лет пиздите. А слова – они ведь не больше, чем слова. „Стучать“. Ну и что. Стучать можно по-разному. Стучать и терять совесть – это разные вещи. Стукач и подлец – это вовсе не синонимы. С какой стороны посмотреть. Разведчик, контрразведчик – стукач или герой? Зорге, например, Рихард… Стукачи – это подружки обманутых жен и приятели рогатых мужей, которые отравляют им жизнь больше, чем сам факт супружеской измены, о которой и без них все известно. Вот это стукачи…»

«Ладно, Карл Фридрихович, что вы мне тут вешаете, как школьнику? Не маленький. Эти байки оставьте для проштрафившихся студентов… А мы с вами люди взрослые, так ведь?» – отвечал я.

«Вспомни юность свою боевую, – не унимался Карл Фридрихович. – Рок-клуб вспомни. Кто его сделал? Органы. Хорошее было дело? Хорошее. Для вас же, уродов, любимое заведение. Как на праздник бегали. А стучали там кто? Назвать фамилии? И что? Это тайна? Их кто-то теперь ненавидит? Кто-то их подверг остракизму, кто-то не слушает их песни? Кто-то им морду бьет? Или ты не знаешь, кто тогда информацию органам сливал?»

«Ну, знаю», – хмуро отвечал я и махал рукой, дескать, не надо ворошить старое и все такое.

«Нет уж, давай разберемся!» – шипел вредный Карл Фридрихович.

Разбирались долго. Мне все было ясно с самого начала, но Карл говорил и говорил – о том, какой у меня тонкий вкус, о том, как я разбираюсь в людях, о том, что есть отличные, умные, хулиганистые ребята, которые перебесятся и станут гордостью страны, а есть откровенный криминал, который нужно выжигать, выстригать и выкашивать, о том, что жизнь наконец в государстве наладилась и нужно стараться, чтобы она снова не сползла в болото смут и волнений, бедности и всеобщей озлобленности.

Рудольф Виссарионович иногда вставал, прохаживался по кабинету и как будто про себя бормотал: «Отпечатки пальцев по всей квартире… Свидетели… Кровь… Сперма… Что делать, что делать? Как все это объяснить? Как свести концы с концами?… Сложное положение, невиновность доказать практически… Не знаю, не знаю…»