Бернхард Шлинк - Любовник Страница 18

Наши отношения улучшились, когда открылась обоюдная любовь к греческому языку. Паула преподавала его в семинарии при евангелической церкви, я же учил греческий в гимназии и с тех пор увлекался чтением греческих текстов — такое у меня было хобби, вроде того, как другие играют на саксофоне или же покупают себе телескоп, чтобы смотреть на звезды. Однажды по разбросанным книгам я догадался, что Паула знает греческий язык, спросил ее об этом, а она поняла, что я действительно этим интересуюсь и кое-что в греческом смыслю. С тех пор она начала заговаривать со мной, поначалу вопросы касались только греческой грамматики, но потом пошли беседы о Юлии, о впечатлениях от уроков или от книги, которую она как раз читала.

Однако лишь летом 1987 года, когда мы вместе проводили отпуск в Болгарии, она заговорила о наших отношениях. Сказала, что поначалу считала меня легкомысленным и опасалась, что Свен в конце концов разочаруется во мне.

— Он так радовался вашему знакомству и боялся, что ты не придешь на встречу. Он и потом еще долго радовался и одновременно боялся. Вы не представляете себе, что означает знакомство с одним из вас, близкое знакомство. Это открывает новый мир, в духовном отношении, да и чего скрывать — в материальном тоже; таким знакомым можно хвастать, показывать его всем друзьям, ревниво оберегая. При этом всегда страшно, что наша экзотическая привлекательность вам прискучит, надоест, и вы заинтересуетесь другими вещами или людьми.

Я мог бы ответить, что они тоже открыли для меня новый мир. Причем отнюдь не экзотический с его быстро преходящими прелестями, открылась другая половина нашего мира, разделенного стеной и железным занавесом. Благодаря этому я чувствовал себя дома во всем Берлине, почти во всей Германии и даже почти на всей земле.

Вместо этого я возразил. Мол, мне нет никакого дела до того, что миры у нас разные и что кто-то торгует доступом к одному миру в обмен на доступ к другому. Мы должны оставаться друзьями, а не менялами. Я не хочу быть западником, а они не должны быть восточниками. Будем просто людьми.

— Ты же не можешь не замечать Стены. Не замечать того, что дружба с нами не такая, как твои отношения с друзьями там или наши отношения с друзьями здесь.

Мы шли по пляжу. Мы с Паулой любили вставать пораньше, когда солнце только всходило над морем. Жили мы в разных отелях: она — в отеле для восточных туристов, я — для западных; на рассвете мы встречались у пристани и гуляли до завтрака. Ходили босиком.

— Смотри, — сказала она, наступив на мокрый песок, с которого только что схлынула волна, и сделав шаг назад, — набегут еще две-три волны, и ничего не останется.

— Ну и что?

— Ничего.

Мы долго не разговаривали о политике. Во второй половине восьмидесятых мир успокоился. Восток продолжал быть Востоком, хотя постарел, подустал и сделался мудрее, а Запад, которому уже не приходилось ни чего-либо бояться, ни что-либо доказывать, был сытым и довольным. О какой политике тут прикажете говорить?

После государственных экзаменов я три года проработал в Штутгарте, ассистентом одной из фракций тамошнего ландтага. Поначалу политика захватила меня, затем разочаровала. В Берлине моих политических интересов хватало лишь на то, чтобы регулярно просматривать газеты. Ту политическую информацию, которая мне требовалась для работы в качестве социального судьи, я получал из специальных журналов и из бесед с коллегами. Что касается Свена и Паулы, то я знал, что они ежедневно слушают большую информационную программу Немецкого радио;[6] газет они не выписывали, а кроме того, они хотели, чтобы Юлия росла без телевизора, поэтому такового дома не имелось. Мне казалось, что они тоже не интересуются политикой, но при занятиях Паулы преподаванием греческого, а Свена литературными переводами с чешского и болгарского, это меня нисколько не удивляло.

Дело, однако, обстояло иначе — заметил я это осенью 1987 года. Первое подозрение шевельнулось у меня уже тогда, когда однажды они попросили меня передать на Западе по телефону зашифрованное сообщение, рассказав при этом путаную историю о приятелях, которые ждут с визитом западных родственников, но по разным причинам не могут с ними связаться. Когда просьба повторилась, я догадался, что история выдумана, а они поняли, что я догадался. Если бы все ограничилось этими двумя просьбами, я бы смолчал. Но на третий раз я потребовал объяснений. Меня злило не то, что я подвергался опасности, ее я не боялся, а то, что ожидал от них большего доверия.

Паула настаивала, чтобы я оставался в неведении. Для моего же блага, говорила она. До обращения в христианство и контактов с церковью она была активисткой Свободной немецкой молодежи и членом СЕПГ, поэтому то рвение, с которым она занималась Экологической библиотекой при Сионской церкви, и готовность использовать меня показались мне реликтами ее партийного прошлого.

— Стало быть, цель оправдывает средства?

— Это подло. Я откровенно рассказала тебе, что была в партии, а теперь ты упрекаешь меня.

— Ни в чем я тебя не упрекаю. Если же я не имею права реагировать на твои слова по-своему, то введи цензуру. Чтобы уши твоих товарищей не страдали от простаков вроде меня…

— Да брось ты причитать и обижаться. Верно, надо было объяснить тебе все сразу. Объясняем теперь. В этой стране доверять непросто.

Она раскраснелась и, прислонясь к серванту, глядела на меня сверкающими глазами. Никогда не видел ее такой красивой. Почему она не распускает волосы, а сворачивает их пучком, подумалось мне.

За просьбами о передаче сообщений последовала просьба установить регулярный контакт с одним западным журналистом. До осени 1989 года я информировал его о репрессиях против Экологической библиотеки, об обысках и арестах, об акциях, которые проводили Паула с друзьями, старавшимися использовать рамки легальности, не переступая их. Я задавался вопросом, подозревает ли меня госбезопасность, следит ли за мной. Но контроль на границе не становился ни более частым, ни более пристальным. Тем более, что никаких письменных текстов я при себе не имел.

Весной 1988 года Паула и Свен взяли меня с собою в Сионскую церковь. Там говорили о мире, экологии, правах человека, а в остальном, как мне показалось, шла обычная служба. Но Паула настойчиво утверждала, что я обратил на себя внимание и должен держаться в стороне от политических акций.

— И ты тоже.

— Что? — Свен с недоумением взглянул на нее.

— Ты же только из-за меня в этом участвуешь. Если со мной опять что-нибудь случится, это не должно коснуться и тебя. Подумай об Юлии.

— Ничего с тобой не случится.

— Откуда тебе известно, а?

Она пристально посмотрела на него, и он уступил.

Потом начались перемены. Паула выступала на демонстрациях, стала членом социал-демократической партии, участвовала в работе над новой конституцией, и ее чуть было не выбрали в состав последней Народной палаты. Свен вошел в группу, которая занималась архивом госбезопасности и подготовила первую книгу об ее структуре, деятельности, сотрудниках. Несколько месяцев оба пребывали в состоянии политической эйфории.

Но еще до объединения Германии Паула очнулась, заставила прийти в себя Свена, грезившего созданием новой партии или учреждением политического издательства, после чего они принялись устраивать жизнь заново. Свену повезло с должностью редактора в издательстве при берлинском Свободном университете, Паула стала доцентом Университета Гумбольдта. Они смогли позволить себе переезд со Шнеллерштрассе в район Пренцлауер Берг. Жизнь наполнилась хлопотами, связанными с новой работой, новой большой квартирой, с поступлением Юлии в школу. Ностальгия по ГДР их не мучила. «Для нас перемены сложились к лучшему», — говорили они порой с удивлением, будто дела у них должны были бы идти так же, как у многих из тех, кто чувствовал себя в результате объединения Германии обделенным, поскольку теперь не были востребованы либо их приспособленчество, либо их диссидентство.

На какое-то время Свен поддался искушениям потребительства. Он купил большую машину, носил костюмы от Армани, наряжал Юлию, словно принцессу. Паула этого не одобряла. «Наше стремление к вещам было ничуть не лучше, чем ваше обладание ими, а теперь все до противности сравнялось». Но она и сама изменилась, пусть это не так бросалось в глаза. Она продолжала отдавать предпочтение серым и зеленым платьям или костюмам, которые, однако, сделались элегантней, туфельные каблучки подросли, а очки в новой тонкой оправе придали ее лицу почти высокомерное выражение. Одновременно изменился и голос, стал более звучным и уверенным. Свен уговаривал ее распустить волосы. Ее это даже огорчило, будто распущенные волосы были их интимной тайной, которую он готов был предать ради прихотей моды.