Юрий Власов - Стужа Страница 18

А Мишель прав. Это о таких как он сказано: чем чаще люди влюблялись бы, тем меньше было бы зла… Так что Мишель непосредственно связан с уменьшением зла на земле. Да еще в наше время поголовного обессиливания мужчин…

Нынче после тренировки я оглушен: за машинкой просто отбыл номер — разве это работа, какой-то запор мыслей…

«Надо оставить надежды на публикации, — сонно соображал я. — Это — удавка. В надеждах на публикации калечу язык, мысли, чувства — все стригу под шаблон цензуры и редакционных смотрителей. Надо похоронить мечту увидеть свое слово в книге. Надо вытравить в себе надежду стать писателем, которого знают через книги, иначе погибну как писатель. Постоянно срываюсь на ущербную литературу в надежде проскочить, незаметно протиснуться. Да не будет этого никогда! Сколько литературных сторожей с дубинками — да выколотят все что угодно, точнее — неугодно. Надо писать свои заветные книги „в стол“. Пусть лежат».

Я уже знаю, какие это книги.

Главное — исполнить назначение. А для этого сначала — заработать, а после уже — бедовать, растягивая деньги, растягивая…

Но ведь работа эта на годы… И пусть. Пусть на годы, пусть нужда и вместо признания — совершенная пустота. Пусть. Главное — исполнить назначение.

У каждого свое назначение. Важно понять, что оно есть и в чем. А после…

После — идти. Что бы ни было — идти. Сдохнуть, а прорваться к последним страницам. И никогда ни у кого не просить пощады…

Господи, как же губительно жить с ощущением тюремной камеры!

Вчера я провернул тридцатитонную тренировку на интенсивности в сто восемьдесят пять килограммов — в мире это по плечу всего нескольким, если по плечу. Я спал, но разве это сон: скользишь в дреме, проваливаясь на мгновения в беспамятство, а сам все слышишь и осязаешь. И тело какое-то жесткое, все из скрипучих ремней, сочленений, мерцающих болей. Там, в залах, мы заняты действительно благородным делом. Мы не поедаем других людей, мы поедаем каждый себя. В благородстве нашему увлечению никак не откажешь.

Загнан-то загнан, а как поймал взглядом грудь жены — она во сне обнажилась, и уже брезжил рассвет — не стерпел. Правда, ласки тоже были от усталости — не вспышка ослепительной радости, но все равно мучительно-выворачивающее чувство. И этот ожег: уступчивое тело женщины, дорогой женщины, единственной — всё в соблазне. Сколько вижу и обладаю, а не могу отвести глаз, не могу даже хоть на ничтожно малое притупить чувство. Напротив, с каждым годом это чувство упорнее, жарче. Все время как в ожоге.

Господи, я отслужу тебе за эту женщину! Слышишь, если Ты есть, отслужу! Храни ее для меня! Когда меня затопчут или погибну — храни ее, ее и дочь!

Я прихожу в себя, перебираю страницы, правлю, после скрепляю: довольно. Работа удалась, я устал; тренировки выгребают жизнь, а я упрямо пишу. Знаю, отчего это и чем плачу, но вздергиваю себя на каждое слово.

И я опять думаю о жене — обволакиваю ее бредом ласк и слов. Это она дает энергию чувствам и они прорываются через усталость. Ее любовь как гребень победоносного вала — она так и несет меня по дням, месяцам… по всей жизни.

Сегодня я на славу поработал, а ведь приморен усталостью. Вроде бы добротно крепил слова в предложения. Я смотрю на рукопись: нет, дальше нельзя — запишу. Как это говаривал Ренуар? Да… «если я пишу зад и у меня появляется желание пошлепать его — значит, он готов!» Кажется, это намерение уже во мне, хотя писал я — не зад. Впрочем, я с похвальным тщанием набрал бы слова и о нем — будь подходящий сюжет. Воображение не подвело бы…

Взглядываю на часы: дочь еще в школе. И я шагаю через комнаты к жене. Я все представляю — и от этого становлюсь хмельным, все прочее отодвигается и пропадает.

Я с ходу, всем телом, льну к ней, в поцелуе заворачивая юбку. Юбка по моде узка, приходится наворачивать на бедра, до того узка. Но и бедра — плотные, затяжеленно раздвинутые ладьей: отличная колыбель для младенца. От моей борьбы с юбкой жена вздрагивает, покачивается. Руки замыкаются на моей шее.

— Дверь, — шепчет она, — засов, задвинь засов… Положи руку сюда… О, дорогой… Дай я сама… ноги не держат… Лифчик… расстегну… Бери… Как это…

Она часто и быстро прикасается к моему лицу губами.

Я освобождаюсь из ее рук и опускаюсь на колено, мучительно долго и затяжно целуя в живот. Этот порыв настолько сокрушителен — не могу сдержать стона.

— О Боже, — оглушает меня шепот сверху, — ну бери же, бери…

Жрать похлебку из речей и поучений полуграмотных идиотов? Дышать смрадом покорной, юродствующей толпы, считать гроши удовольствий, вымерять каждое слово, дабы не оступиться?.. Ну их всех к черту! Люди дорожат своей пользой — вот и вся их гражданская сознательность. Забыть все эти открытия, откровения. Забыть, тошнит от всего этого! Не дай Бог в этом и будет мудрость лет…

Откладываю газету, испытывая большое желание смять ее. Поднимаюсь с кровати, иду к столу, сажусь за машинку. Листаю рукопись, всматриваюсь в каждую фразу… Что это — мой позор или?..

Отодвигаю рукопись. Ворошу волосы, потом остервенело тру лицо, будто хочу очнуться.

Разве так надо писать? Разве так говорить? Нагромождаем ложь за ложью, а чтоб не перевелись охотники до вранья — награждаем их, «облауреатствуем». Привыкли врать, прочих приучили слушать. А слова живого нет! Нет! Так не пишут, так — зарабатывают.

Нет сил и желания шевелиться. Долго смотрю перед собой. Прошлое и настоящее в моей памяти. Слежу за ним, вычисляю свое будущее.

Пусть будет каким угодно — безразлично! Все равно буду писать, и писать отлично, ибо не чувствую «крыши», значит там — бездна. И я смогу в эту бездну подняться.

Я вышел, вдохнул обжигающую свежесть — и обрадовался рассветной тишине. Зачем, кому нужно зло?..

Ветерок суховатый, покусывает лицо. Оно сразу твердеет будто жестяное. Зато воздух сам льется в грудь. Ночью-то прижало, поди к сорока. Зима рекордных температур.

Я встал с зарей — это поздно, ведь светает в восьмом часу, а лег рано, накопилась усталость, вечером просто рухнул в постель. И спал, спал… Казалось, сон не отступит — какая-то сладкая отрава.

Я очнулся, когда дочь уже ушла в школу, а жена стирала. Я долго лежал и слушал дом, деревья, небо, шорох мышей за сундуком, шарканье птичьих лапок по кровле…

Я не торопился: по хозяйству — пропасть дел. И в год не рассуешь.

Могу же я себе позволить полежать. Сегодня я свободен от «железа». Я выезжаю на тренировки четыре раза в неделю и еще даю нагрузку дома — это приседания и отжимы.

Жим требует постоянной работы, а когда мостишься под рекорд — почти ежедневной. От этого пуще всего страдает позвоночник. В стойке заламываешь грудь: упор — в поясницу, позвонки принимают тяжесть не равномерно на всю плоскость, а под углом, особенно в жиме широким хватом. Уж на что привычен, а тогда слышу их все время. Саднят, окаянные. Отказываются терпеть. Тоже мне господа, а я как?

Нет у меня другого пути. По существу я гладиатор, ставка — моя будущая жизнь. Я должен заработать, иначе я банкрот.

Я брожу и поглядываю на небо. Заря неяркая, смазанная. Еще держится сокрушительный холод ночи. Скрип шагов на весь двор. Дочь называет этот скрип «дерзким». Я брожу от ворот до крыльца дома и выбираю из снега гвозди. Дрова прогорают, а гвозди остаются в топке. Золу высыпаю на дорогу. Как не следишь, а гвозди попадаются. Уже дырявили баллоны. В общем-то, здесь я не за этим. Перед работой над рукописью потянуло глотнуть морозца и взглянуть на мир.

Порой подсасывает тревожное чувство: уходит жизнь. Просматриваю ее: уперся в рекорды, тренировки, рукописи, а жизнь просматриваю. Живу выдумкой. Уйдет жизнь, развеются дни…

Верность назначению.

Мое сердце, связки, мускулы вынесли то, что обычно не выпадает на писательскую долю. И я не нуждаюсь в десятилетиях житейского опыта. В злых спортивных столкновениях характеры обнажались стремительно и безжалостно. Кочевая спортивная жизнь мотала по всему свету.

«…И счастье вырваться из рук дьявола и почувствовать себя в руках Бога…» Да, только где этот Бог?..

Спортивная известность манит людей. К тридцати годам я знал их столько — и почти каждый процарапывал свой след… А с утра новые поединки, тренировки. Нужно суметь размотать этот клубок яростных ощущений, встреч, событий. А клубок накрутился весьма внушительный. Я должен написать спортивные книги, книги о силе, а после — заложу в стапелях те, единственно стоящие, кровные.

Спортивные книги должны принести деньги, утвердить меня и наработать мастерство. Что до силы… Я-то ведь знаю, она была и будет доказательством лишь для рабов по натуре, ибо только раба убедит и смирит сила. Это мое главное, стержневое убеждение.

Вспоминаю сечу с женой. Сейчас и не вспомнишь, из-за чего. Она закричала на меня вдруг с такой неожиданной злобой! Чем больше думаю над ее словами, тем больше не по себе. Она кричала…